Августовский рассвет (сборник)
Шрифт:
— Скажи, Гица, что тебе кажется более странным: то, что он говорил с тобой, или то, что пришел, как ты говоришь, проверить тебя?
— И то и другое.
Андрея Чурю больше всего удивило, что лейтенант отважился добраться до поста Кэшару. Такого Андрей не замечал за ним до сих пор. Чем же объяснить этот избыток усердия у человека, так дорожащего своей жизнью? И почему такой неразговорчивый человек проболтал с часовым не менее четверти часа?
«Лейтенант мне сегодня, как никогда, подозрителен!» — подумал Андрей Чуря и обратился к Кэшару:
— Послушай, Гица! Ты можешь это сделать лучше, чем я. Попробуй развяжи язык Марину. Спроси, и чем говорит господин лейтенант с этим Белдие. Марин немного размазня, но, может быть, нам удастся что-нибудь вытянуть из него.
— Ладно, неня Андрей!.. Мы с Мариной земляки, и он держится меня. Прямо сейчас и пойду…
Гица Кэшару вышел из окопа и скрылся в тумане.
Оставшись один, Андрей снова закурил. Он и раньше курил много, а на фронте стал курить вдвое больше. Только в тюрьме он бросил курить.
Прислонившись к стене окопа, он вглядывался в туман. Временами туман рассеивался, и тогда можно было увидеть узкую полоску неба. Прежние вопросы снова пришли в голову, но Андрей не находил на них ответа. Он снова почувствовал, как его охватывает какое-то странное беспокойство.
«Скорее бы началось наступление!»
Он интуитивно чувствовал, что, если бы пришел приказ о продолжении наступления, его беспокойство прошло бы.
В надежде получить такое известие Андрей Чуря вышел из окопа и направился к укрытию лейтенанта Бобочи.
Уже стемнело, а Чуря все никак не мог решиться, потому что опасался, что, пока доберется и вернется с КП роты, лейтенант Бобоча все узнает.
Все же не это было главной причиной его нерешительности. В конечном счете лейтенанту он мог сказать, что его вызвал капитан. А если тому придет в голову проверить, командир роты, предупрежденный, без сомнения, подтвердит это.
Главное, почему он не мог решиться пойти к командиру роты, было то, что он должен был обвинить майора Каменицу и лейтенанта Бобочу.
Но в конечном счете на чем основываются его обвинения? Вещественных доказательств у него нет, а простые, малозначимые подозрения вряд ли убедят капитана Теодореску. Но разве так мало значит тот факт, что именно Белдие — самый усердный распространитель слухов? И неужели только благодаря чистой случайности этот Белдие стал доверенным лицом лейтенанта Бобочи и почти его другом? Разве не следует усматривать связь между слухами, распространяемыми капралом Белдие, и помещичьим происхождением лейтенанта?
Более того: не странно ли, что в ночь дезертирства Сфата лейтенант сделал то, чего ни разу не делал за все время пребывания на фронте, а именно пошел проверять посты и болтал с часовым, хотя, если он сказал десяток слов, можно утверждать, что он разговорился? Почему лейтенант настаивал, чтобы ночью во вторую смену часовым назначили именно капрала Белдие? «При таком тумане, — объяснял лейтенант, — ночь будет паршивой. Давай поставь Белдие часовым ео вторую смену. У него глаз острый». Как можно согласиться с объяснением лейтенанта, когда Чуря лучше знал своих людей и знал, что Белдие не так уж зорок и к тому же трус первой марки?
А майор Каменица… Почему из всех офицеров батальона он подружился именно с лейтенантом Бобочей? И почему майор при каждом удобном случае, распространялся о своих демократических убеждениях?
Чуря не мог попросту оставить все эти вопросы без ответа. Но придаст ли им такое же значение и капитан Теодореску?
Капитан Теодореску был смелым, толковым офицером. Он хорошо относился к людям и считался офицером с передовыми взглядами. Но все же у него было ограниченное понимание разворачивающихся политических и социальных событий, поэтому Чуря сомневался, что капитан сможет в чем-то заподозрить лейтенанта. А что касается майора Каменицы, то тут надо было иметь конкретные доказательства, а их-то у Чури и не было.
Все дело в том, что капитан не имел никакого представления, что такое классовая борьба. Поэтому Чуре вряд ли удастся убедить капитана действовать, и притом немедленно.
А ведь Чуря считал, что необходимо связаться с командиром роты только для того, чтобы начать действовать немедленно, иначе могло произойти нечто неотвратимое. В чем заключалось это неотвратимое, Чуре пока что не было ясно.
«Бесполезно! — сказал он самому себе. — У меня нет аргументов, чтобы обвинить командира батальона и командира взвода. И если я это сделаю, может случиться, что капитан Теодореску не сможет ни в чем разобраться». И Чуря решил выпутываться сам, опираясь на помощь Кэшару и в случае необходимости — на помощь других солдат взвода.
С наступлением темноты люди вышли из окопов, чтобы немного размяться. Они хмуро проклинали туман, сырость, но особенно нелестно поминали артельщика, который еще не появился с провизией.
Через полчаса, когда он наконец появился, на него обрушился град ругательств. Привыкший, однако, к подобному приему, артельщик быстро успокоил их, ответив шутками. Впрочем, солдаты были столь голодны, что не стали терять на него времени и принялись за еду, пока она не остыла совсем.
Андрей Чуря с полным котелком уселся на бруствер хода сообщения, ведущего в укрытие лейтенанта. К нему подсел и Гида Кэшару.
— Приятного аппетита, неня Андрей.
— Спасибо! Тебе тоже.
— Аппетитом не обижен, наесться бы досыта.
Все были голодны и ели молча, шумно причмокивая, будто им подали бог весть какие яства.
От входа в укрытие Марин, ординарец лейтенанта, крикнул с полным ртом:
— Эй, капрал Белдие, где ты?
— Здесь я!
— Давай сюда, тебя зовет господин лейтенант!