Августовский рассвет (сборник)
Шрифт:
На маршах ночью обычно молчат. Молчали и мы. Во-первых, потому, что таков порядок во время ночных маршей, а во-вторых, потому, что все вместе и каждый в отдельности слушали песню Маргит. И, слыша ее, мы сожалели о девушке. И она шагала с нами к передовой, Маргит, такая далекая и нереальная, в то время как настоящая Маргит осталась на крыльце, шепча в темноту:
— Йошка, Йошка, солдаты ушли! Приходи!
Передовая проглотила всех нас в несколько минут. До занятия боевых позиций мы еще были индивидуальностями, ступали по земле и видели свою тень. Мы чувствовали, как ветер бьет нам в лицо, проникает в легкие, ощущали прохладу осенней ночи, и вдруг мы исчезли, слившись с землей, с запахом пороха, с грохотом, с пулеметными очередями, с каждым взрывом. Мы больше не принадлежали сами себе, мы не могли, повинуясь субъективному импульсу, поднять руку, потому что все принадлежало войне. Она распоряжалась нашими движениями, управляла импульсами, мыслями, поступками. У нас было такое ощущение, что все, что оставалось вне власти войны (если что-нибудь еще оставалось), должно принадлежать земле, которую мы обнимали, в которую зарывались, по которой ползли, которую нам предстояло полить кровью или на которой нам суждено было умереть.
Мы лежали, зарывшись в землю, а вокруг свирепствовала война. После пяти дней и ночей тишины в эти первые часы на передовой под непрерывным огнем пулеметов, под бешеным обстрелом артиллерии мы чувствовали себя ошеломленными. Постепенно мы обретали хладнокровие, и ясность ума и могли смотреть войне в лицо. Мы снова уверенно сжимали в руках оружие, наши защитные рефлексы стабилизировались, а воспоминания уступали место реальности.
— Пулемет, левый сектор, два пальца вправо, по группе деревьев три длинные очереди!
Уже было достаточно светло, когда я произнес эту команду. В левом секторе из группы деревьев нас непрерывно поливали огнем. Пулемет вел огонь даже ночью, при свете осветительных ракет, вместе с градом гранат не давая нам возможности рвануться вперед.
— Здесь у них слабое место, — спокойным тоном проговорил Сынджеорзан. — Наверняка ожидают подкреплений.
Спокойствие Сынджеорзана подстегнуло взвод.
— Надо атаковать раньше, чем…
— Почему не дают ракету?
И почти в то же мгновение ракета взвилась вверх. В момент броска мне показалось, что я лечу вперед. Ничто не могло удержать меня: ни воспоминания о Маргит, ни тишина последних пяти дней и ночей.
Пулемет строчил. А сверху падали гранаты. Потом самолеты спикировали и начали поливать нас огнем пулеметов. Из-за наших позиций рванулись вперед горные стрелки. Пулеметное гнездо слева от нас умолкло, зато заговорило другое — справа. Вскоре замолкло и оно. Земля, казалось, была раскаленной, воздух — душным, но у нас не было времени заметить это.
— Вперед!
Вперед, только вперед! Может, там, впереди, прохладная земля, живительный воздух… Кто знает, так ли это? Но если и не так, все равно вперед! Вперед! Нами владело только одно стремление — вперед!
На нашем пути начинают рваться мины. Одна, две, пять. Зачем их считать? Вперед!.. Справа от меня винтовка летит в одну сторону, каска — в другую. Я не знаю, кому они принадлежали до этого мгновения. Мурэрашу? Панэ? Все равно вперед!..
Я не успеваю больше ни о чем подумать, так как слышу крики радости. Противник впереди нас в исступлении. Из-за вражеских позиций появляются танки. Они идут с грохотом, скрежетом и ревом. Я кричу что есть мочи:
— Прекратить продвижение!.. Прекратить продвижение!..
Перебежки прекратились. Я пересчитываю танки: их пять. Это только на моем участке. Под их гусеницами дрожит земля. Стреляют. Останавливаются и стреляют. Двигаются дальше… Должны вступить наши противотанковые орудия. Почему они молчат? Почему артиллерия не открывает огня?! Как же я не сообразил сразу?! Между танками и артиллерией находимся мы… Но вот один танк поворачивается на месте. Когда и откуда стреляли? Танков осталось четыре… Только четыре? Надо мной со свистом пролетает снаряд. От взрыва у меня готовы лопнуть перепонки… Осталось только три машины. Только три!
— Вперед! По танкам — огонь!
Это я кричал? Конечно, я!
Я вижу, как мои солдаты по двое, по трое, по четверо бросаются вперед. В воздух взвивается плащ-палатка. Танк ослеплен.
— Ура! Ура!
Осталось только два танка. Всего лишь два… Нет, я ошибаюсь, их шесть… Еще четыре подходят на большой скорости. Я вскакиваю и выхожу им наперерез. Несколько мгновений я бегу, потом падаю. Почему падаю? Не знаю… Я упал и почему-то больше ничего не слышу…
…Очнувшись, я почувствовал, что меня тащат по земле, по комьям земли. Я открыл глаза, но мой взгляд уткнулся в темноту. Я застонал. Чья-то рука закрыла мне рот. Мне пришло в голову, что меня тащат к противнику. Тогда я укусил руку, закрывавшую мне рот, но рука не оторвалась ото рта. Я только ощутил, как она сжалась от боли. Потом я почувствовал, что опускаюсь вниз. Куда меня тащат? В воронку от снаряда? В траншею? Наконец меня оставили на месте. Откуда-то слева донесся крик на немецком языке:
— Помогите!
Потом стон и снова:
— Здесь есть еще кто-нибудь? Помогите!
Больше ничего не было слышно вокруг. Затем раздались чьи-то шаги и знакомый скрип носилок. Только тогда я ощутил боль во всем теле. Значит, надо позвать санитаров. Я ранен. Без сомнения, я ранен. Я попытался крикнуть, но та же безжалостная рука еще крепче сжала мне рот. От руки пахло кровью, и в голове моей промелькнула мысль, что это, наверное, моя кровь.
Снова слышны шаги. Они приближаются или удаляются?
— Камарад! Камарад!.. Здесь есть еще кто-нибудь?
И тут я все понял: я у врага. Меня ранило, и я попал к противнику… Но рука, зажимающая мне рот, не была вражеской. Нет, это дружеская рука… Чья же? Я попытался пожать ее, но не смог и только тихо погладил. Почему мне пришло в голову погладить ее? Меня охватила слабость, и я был уже готов заплакать, но тут услышал тихий шепот:
— Господин младший лейтенант…
Рука больше не зажимала мне рот. Я застонал:
— Ты кто?
— Ион… Ион Сэсэран… Вы ранены…