Австралийские рассказы

Маршалл Алан

Милли ненавидела поселок; ей были противны дети, играющие в пыли, опустившиеся мужчины, для которых единственный интерес в жизни предоставляла очередная бутылка виски, неряшливые женщины, слоняющиеся повсюду в шлепанцах или в туфлях на стоптанных каблуках, вечно брюхатые, рожающие уйму детей, которые вырастают и становятся такими же пьяницами, как их отцы, или такими же ленивыми неряхами, как их матери.

Прачечная, где работала Милли, не была раем — невыносимая духота и вонь от мокрого белья; но работа там по крайней мере на восемь часов в день избавляла ее от обстановки поселка, позволяла ей не видеть старуху, не слышать старухиного голоса и назойливого скрипа старухиной качалки — того,

что Милли ненавидела больше всего на свете.

Правда, и в прошлом она тоже видела мало хорошего; но еще в детстве, живя с матерью и старухой, которая приходилась ей бабушкой с материнской стороны, в предназначенном на снос коттедже в Фитцрое, она узнала, что жизнь может быть и лучше, если только знать, что искать. Она презирала свою мать за то, что та позволила завлечь себя в эту западню, — за это она презирала ее больше, чем за ее немощность и беспомощность. И когда мать умерла, оставив ее и старуху на произвол судьбы, она даже не всплакнула и втайне радовалась, когда в конце концов их выселили из коттеджа. Это было пять лет назад, примерно в то время, когда она окончила школу; и ей казалось, что, где бы им не пришлось жить, везде будет лучше, чем там, где они до сих пор жили. Старуха визжала на чиновников муниципалитета, которые выгоняли их из дома, а потом, обессиленная, молча уселась на кучке мебели, сложенной в кузове грузовика, увозившего их в поселок.

Старуха жила в этом ветхом коттедже еще в те времена, когда Милли не было на свете, и поэтому в голове у нее не укладывалось, что это теперь не ее дом.

Несколько недель спустя После переезда, как-то вечером, войдя в хижину, Милли увидела, что старуха лежит плашмя на полу.

— Не могу подняться, — бормотала она. — Что-то с ногами приключилось.

Некоторое время она пролежала в больнице, а потом в карете скорой помощи ее доставили домой и усадили в качалку. С качалки она уже никогда не вставала. Лишь по вечерам Милли перетаскивала ее на постель.

Вскоре Милли пришла к выводу, что в старом коттедже им жилось не так уж плохо. Там было, правда, очень бедно, но зато у них был свой садик и хоть какая-то защита от чужих глаз; здесь, в поселке, не было ничего, кроме голой земли вокруг; и жили они у всех на виду. И вечно эти опустившиеся мужчины, особенно когда они напивались, подмигивали и свистали вдогонку, а если никого поблизости не было, пытались с ней немного поразвлечься. Собственно, против того, чтобы немного поразвлечься, Милли не возражала. Не в этом дело. Уже в десятилетнем возрасте она знала все, что можно было знать об элементарной биологии, а после окончания школы испробовала это на опыте с мальчишками. Но ей было противно подумать, что эти пропойцы, кое-кто из которых годился ей в отцы, начнут ее ласкать. Да по правде говоря, до тех пор, пока, шесть месяцев назад, она случайно не встретила Тома, ей ни один мужчина по-настоящему и не нравился.

Том был на пять лет старше ее. У него были прямые черные волосы, карие глаза, крепкие крупные зубы, а говорил он легко и свободно. Весь он был могучий — могучие плечи, могучая грудь и большие руки, всегда грязные от вечного копания в моторах, — он работал в гараже.

Том подцепил Милли как-то вечером, когда она одна отправилась в кино, чтобы отдохнуть от назойливого голоса старухи, плача младенцев в соседней хижине и хриплых ночных звуков поселка.

Они пошли в парк и легли на траву, и Том целовал ее, но Милли это не доставило удовольствия, хотя он ей нравился больше других мужчин, которых она раньше знала.

Когда они расстались, он назначил ей свидание, и в следующий раз он ей понравился больше. Они снова пошли в парк, а когда расставались, Милли прижалась к нему и впервые в жизни почувствовала, что у нее есть близкий

человек. После этого они стали часто встречаться. Иногда они отправлялись в кино, но чаще всего в парк или на пляж, потому что Тому неудобно было приглашать ее в свое общежитие, а она не могла пригласить его к себе в хижину, где была старуха.

Чем больше она встречалась с Томом, тем больше он ей нравился. Это был беззаботный, жизнерадостный, простой парень. Казалось, ничто не способно было его взволновать и никогда он особенно не задумывался о будущем. Он вырос на ферме в Мелли, в большой многодетной семье и с семнадцати лет ушел в город сам зарабатывать себе на хлеб. Эти обстоятельства его жизни в какой-то мере повлияли на его характер, — так считала Милли, но порой ей хотелось, чтобы он вел себя серьезнее. Она понимала, что, несмотря на все предосторожности, если отношения их будут продолжаться, всегда может произойти что-нибудь непредвиденное, и тогда им придется пожениться, а ей вовсе не хотелось выходить замуж за человека, который не может о ней позаботиться. И все-таки после второй встречи Милли твердо решила, что они с Томом должны пожениться. Не только потому, что он ей нравился, нравились его ласки, — нет: замужество для нее означало избавление, избавление от поселка, от старухи, от той жизни, которую ей приходилось вести.

Время шло, и ее решение крепло, хотя у Тома были совсем другие намерения. Он никогда не упоминал о браке, казалось даже самая мысль об этом никогда не приходила ему в голову. Ни разу он не назвал ее ласковым именем, всегда просто «Милли», и она сомневалась, способен ли он вообще любить что-нибудь, кроме своих грязных моторов. Но она твердо задалась целью женить его на себе и даже заставить его купить ей обручальное кольцо.

Миновав поселок, Милли направилась через парк к той скамье, где ее обычно поджидал Том. И вдруг ей пришла в голову мысль: а почему бы именно сегодня не поговорить с ним об этом? Чего, собственно, ей тянуть? Она ничего не выиграет, выжидая, и ничего не потеряет, если поговорит сегодня, — кроме безысходной скуки поселка да надоедливого брюзжания старухи.

Том сидел, небрежно положив руку на спинку скамьи, закинув ногу на ногу. Несмотря на сгущающиеся сумерки, Милли сумела разглядеть, что на нем вместо рабочей спецовки были надеты широкие брюки и белая рубашка с открытым воротом. Милли едва слышно ступала по траве, которая росла по бокам асфальтированной дорожки. Тихонько приблизившись к скамье, она сказала «здравствуй» прежде, чем он успел ее заметить.

— Здравствуй, Милли, — ответил Том. Он протянул к ней руки, усадил рядом с собой на скамью и поцеловал. — Как дела?

— Плохо, — сказала она.

Том гладил ее своей большой рукой, и Милли почувствовала, как его ладонь остановилась на ее груди. Она высвободилась и сказала:

— Подожди, Том!

— Что случилось, Милли? — спросил он, пытаясь в темноте разглядеть глаза девушки.

Она задержала дыхание, затем быстро произнесла заветные слова, словно стараясь поскорее избавиться от них:

— Том, я жду ребенка.

— Ты уверена?

— Конечно уверена.

— Черт возьми, — сказал он, но без всякой злобы.

Милли сразу стало легче, после того как ложь была сказана. Она сама уже почти верила в это.

— Что же нам теперь делать?

Он почесал за ухом и сказал:

— Положись на меня. Я постараюсь достать какие-нибудь пилюли или еще что-нибудь придумаю.

Она чуть было не расхохоталась вслух, подумав про себя: «Пилюли тут не помогут. Том!»

— Нам придется пожениться, — сказала Милли.

Том ответил не сразу, а когда ответил, то не словами. Он засмеялся, но не громко, а с каким-то издевательским весельем. Смех этот поверг Милли в отчаяние.