Австралийские рассказы

Маршалл Алан

Едва они вошли в дом, младенец заплакал. Мисс Бауден, деликатно держась в сторонке, зацокала языком, и Мадж поглядела на нее каким-то далеким, холодноватым взглядом.

— Сейчас он успокоится, — тихо проговорила она.

— Чай готов, — сказала мисс Бауден, собираясь уходить. — Я уже пила. Ну, мне пора. Очень, очень милый малютка.

Джо проводил ее до дверей и вернулся. Мадж укладывала ребенка в кроватку. Девочки цеплялись за ее руки. Когда она вышла из спальни, ведя за руки льнувших к ней дочек, Джо уже накрыл на стол. Он старался угодить ей, чем только мог: пододвинул ей стул поближе к огню, подставил под ноги скамеечку, налил ей чаю, старательно его помешивая. Чай хорош, правда? Самый лучший у старика Тодда, экстра. Не то, что эта

бурда в больнице. А камин? Заметила ли она, какая ровная теперь задняя стенка? Ну и намучился же он с этими кирпичами.

— Камин чудесный, — сказала Мадж, улыбаясь. — Ну конечно я сразу увидела. — Привычными пальцами она начала расплетать тугие светлые косички Кэт.

— А цветы? — пробормотал Джо, откашливаясь и вытягивая худую шею. Он говорил с напускной небрежностью. Как же еще говорить о простом желтом жасмине. — Они на вид ничего, я их поставил…

— Букет чудесный, — сказала Мадж, рассеянно оглядывая комнату. — Я его тоже сразу заметила.

Но Джо помрачнел. Нет, она не заметила. Она ничего не замечала. Радость исчезла. Он устало улыбнулся, прислушиваясь к тоненькому голоску младшей дочки:

— …А курочки вышли из курятника и рылись в маминой грядке.

— Ах ты черт! Прости, старушка, забыл закрыть дверку, — виновато сказал Джо. — Только потом вспомнил.

— Ничего, дорогой, — сказала Мадж, щуря глаза. «Несколько увядших ростков, — думала она. — Стоит ли жалеть! Грядка на солнечной стороне. Я буду ставить туда коляску».

Гремя на кухне посудой, Джо сокрушенно спрашивал себя, заметит ли Мадж начищенную до блеска плиту. Вдруг откуда-то с заднего двора ворвался в дом пронзительный, назойливый визг пилы. Конечно, это Тэд со своим верзилой сыном. Черт! Этот вой пронизывает его насквозь и режет, как ножом, — раньше он не замечал, как раздражающе противен звук пилы. Джо быстро подошел и открыл дверь в столовую.

— Сейчас я их остановлю, — сказал он, — сию минуту.

Мадж сидела вытянув ноги и, глядя перед собой, радостно улыбалась неизвестно чему. Джо увидел, что она сейчас далеко, недосягаемая, погруженная в свои мечты.

— Что остановишь? — спросила она глуховатым голосом.

— Пилу, — произнес он растерянно. — Она так воет. Еще разбудит малыша.

— Что ты! Он не услышит, — удивленно сказала Мадж. — Мне она не мешает. Я даже не слышала.

Джо на цыпочках вышел во двор. Странно, что Мадж не мешает вой пилы. Странно, что ее не рассердила разрытая грядка. Случись это прежде — вот был бы скандал! Джо внимательно поглядел вокруг. Дневной свет уже угасал. Тускло-серебристый лес, сараи, косматый эвкалипт, коровы в стойлах, белые куры, выискивающие что-то в траве у ограды, — все казалось окрашенным в холодные серовато-сиреневые тона; казалось, все это вот-вот растает, растворится в призрачном сиреневом свете, сольется с ним воедино. Куда бы Джо ни взглянул, все казалось нужным и дорогим. Хотелось вобрать в себя каждую мельчайшую подробность. Он понял. Мадж здесь, дома. Она лишь на время от него отдалилась, замкнувшись в себе, счастливая и спокойная, вдали от раздражающих мелочей и требований повседневной жизни. Чувство материнства надежно защищает ее от всего, точно плотный кокон.

«Она сидит и грезит, — думал он, бродя в сиреневых сумерках, — сидит и грезит».

Ксавье Герберт

Кайек-певец

Перевод М. Ермашевой

Кайек-певец и его жена Нинъюл шли вверх по течению реки, пробираясь сквозь поломанные ветром тростники, шагая по пальмовым листьям, сучьям и веткам, устилавшим тропинку. Было тихое туманное утро, — ночью пронеслась одна из тех свирепых юго-восточных бурь, которыми заканчивается дождливый сезон. Туман окутывал верхушки высоких прибрежных деревьев и совершенно скрывал желтый бурлящий поток. День занялся ясный и прохладный, но теперь уже становилось жарко.

По широкому изможденному лицу Кайека, по его курчавой иссиня-черной бороде и по обнаженному худому телу катились капли пота. На нем не было ничего, кроме набедренной повязки — полосы грязного миткаля, оторванной от мешка и подвязанной плетеным волосяным поясом. На правом плече Кайек нес три копья и воммеру, а с левого свисал длинный мешок из волокон смоковницы, в котором лежал его большой раскрашенный барабан и музыкальные палочки. Толстушка Нинъюл, запыхавшись, следовала за ним, таща на себе все их пожитки, — на курчавой голове раскачивался узел, на спине болталась прикрепленная к головной повязке большая, сплетенная из травы сумка, через левое плечо был перекинут мешок из-под сахара с топором и мотыгой, а в правой руке она несла палочки для добывания огня и котелок. На ней была синяя юбка, сшитая из очень старого шелкового платья.

Нинъюл фыркнула от запаха испарины, исходившего от ее мужа. Не потому, что запах был ей неприятен. Наоборот, она гордилась этой обильной испариной так же, как его талантом, и даже считала ее одним из проявлений этого таланта. Ее широкие мясистые ноздри расширились, и она подумала о том, как менее знаменитые певцы приходят к Кайеку во время корроборри, чтобы он натер их своим потом. Она радостно вспомнила, какой шумный успех имела последняя песня Кайека — «Скачки в Пайн Крик» — во время недавнего праздника племени Марравуда, на побережье. Если не считать добрых старых песен, люди на корроборри больше всего любили хорошую шуточную песню о привычках белых. Но это приятное воспоминание длилось лишь одно мгновенье. Нинъюл снова увидела согнутые плечи, снова увидела, как он яростно шагает, и опять начала тревожиться, чувствуя, как он борется со своей музой. В полнолуние им предстояло присутствовать на большой посвятительной церемонии племени Маратеил в Пейпербарнсе. Но вот уже почти настало полнолуние, а они с каждым днем все дальше уходят от Пейпербарнса, и Кайек все еще не сочинил песни, которой от него ждут.

Кайек был самым прославленным певцом этих мест. Его песни были известны от Кимберлийских гор до соленых рукавов залива Карпентария. Куда бы ни пришли Кайек и неразлучная с ним Нинъюл, их встречали восторженно, потому что, хотя песни Кайека и опережали его, никогда еще не случалось, чтобы он пришел на праздник без новой песни. Нельзя сказать, чтобы творчество легко давалось Кайеку. Совсем нет! Муза частенько ускользала от него на много лун. И тогда он становился таким несчастным в своем бессилии и ему было так стыдно, что он убегал от своих соплеменников, чтобы вместе со следовавшей за ним по пятам Нинъюл блуждать по зарослям, словно один из тех одержимых знахарей, которых называют мумба.

Подобные муки Кайек переживал и теперь, — вот почему он, не разбирая дороги, продирался напрямик сквозь тростники и бурелом. Они с Нинъюл быстро шли все вперед и вперед, но без всякой цели. Валляби, заслышав их приближение, убегали с треском и шумом. Любопытные белые какаду срывались с прибрежных деревьев, чтобы поглядеть на них, и с пронзительным криком снова взвивались вверх исчезая в тумане. Они шли все дальше и дальше, пока их вдруг не остановил взрыв злобного собачьего лая где-то впереди в тумане.

Кайек вглядывался вдаль, но, услышав, как Нинъюл щелкнула языком, повернулся к ней. Она сделала знак, означавший: «белый человек», — и губами указала налево. Кайек взглянул туда и увидел пеньки нескольких молоденьких деревцев, каких ни один туземец никогда не срубил бы для стоянки. Нинъюл уже раньше сообразила, что здесь поблизости, по-видимому, находится белый, так как заметила свежие следы подков, а перед тем как залаяла собака, ей почудился звук лошадиного колокольчика. Кайек уже на протяжении многих миль ничего не видел и не слышал. Он отвернулся и снова устремил взгляд вперед.