Автохтоны
Шрифт:
– Везде! – горячо воскликнул Викентий. – Повсюду! Вы же видели картины Баволя! Марс, Юпитер! Сатурн! Живые, пульсирующие миры.
– Я видел снимки Марса, – сказал он. – Все видели. Пустыня. Песок, щебенка…
– Марсоход! Он транслирует фальшивую картинку, а вы думали? Когда человечество стало на них таращиться в свои трубы, они приняли меры! А ведь еще первые наблюдатели видели – и огни, и строения. Хотя иногда бывают накладки. Защитный экран сбоит. А на самом деле… Баволь же рисовал! И Марс, и Луна! Все населены, все общаются между собой. Строят звездные мосты!
– Да, – сказал он, – я знаю. Читал что-то. Американцы наблюдали, да и наши…
– А лицо это, ну, которое на Марсе, это они нарочно. Показали нам, просто чтобы с толку сбить. Это как его, троллинг. И огонь! Вы знаете, на Марсе недавно видели огонь. Самостоящий язык пламени. Это они… они постепенно все становятся живым огнем! Уходят от человеческой формы.
Викентий не мог остановиться. Видимо, Викентию не так уж часто удавалось выговориться.
– Да, конечно. – сказал он. – Точка Омега. И воскресить всех отцов.
– Что?
– Отцов. Превратим их в лучистую энергию и расселим по планетам. Классику знать надо. Ладно, значит так. Сейчас мы сядем в машину. Заедем за одной женщиной. Она из наших, она в курсе. И поедем на вернисаж. Там они и могут быть. Настоящие ваши противники. Резиденты. Убийцы Баволя.
Они продолжали топтаться на месте, переглядываясь.
– Послушайте, я не собираюсь превращаться в инопланетного монстра. К тому же здесь холодно, а скоро будет еще и темно. А там будет шампанское. И сыр на шпажках. Я точно знаю.
– Правда? – застенчиво спросил Викентий.
– Фейсконтроль, – опять заколебался нервный.
– Бросьте. Вы же со мной!
Викентий неуверенно переглянулся со своими товарищами. По фанере, заслоняющей окно, поскреблись ветки. Или не ветки.
– Нам надо держаться вместе. – Он дружелюбно похлопал властелина колец по плечу. – Только тогда мы сумеем их разоблачить. Кстати, а как к вам попал передатчик?
– Мой отец был судмедэкспертом, – неохотно сказал Викентий. – Он осматривал Баволя. Ну, когда тот… когда того…
– И присвоил себе вещественное доказательство?
– Он думал, это игрушка, – оправдывался Викентий, – ну, что-то вроде хрустального шара с картинкой. И принес домой…
– А кто разбил? Вы?
– Я нечаянно уронил, – виновато сказал Викентий. – Маленький был.
Он двинулся к выходу, и троица молча расступилась, а потом поплелась за ним. Все трое двигали ногами неуклюже, словно механические игрушки, – на контактерах были городские ботинки с тонкими подошвами.
– Скажите, – застенчиво спросил его спину Викентий, – а вы человек?
Выставленный на всеобщее обозрение Баволь явно проигрывал себе самому, упрятанному в запасник. Здесь, на ярком свету, на виду у всех, краски казались тускловатыми, а линии – неуверенными, дилетантскими. Но это, похоже, никого не смущало.
Ни женщин в маленьких черных платьях и в тяжелых серебряных украшениях.
Ни женщин в алых платьях до полу и в тяжелых золотых украшениях.
Ни мужчин в черных пиджачных парах.
Ни мужчин
Витольд тоже был здесь, но, увидев его, бочком скользнул в сторону и очень оживленно заговорил с усталым, потертым Леонидом. В свете фотовспышек застыла немолодая супружеская пара – прибрюшистый красномордый мужик, которому хорошо сшитый пиджак был слегка тесноват, и жилистая женщина в твердой укладке. Мэр с супругой. Супруге не помешал бы хороший стилист. Особенно перед европейским турне.
А Воробкевич молодец. В такие краткие сроки и с таким размахом. Здесь и впрямь собрался весь цвет города.
Сам Воробкевич давал интервью местной телекомпании. По виску Воробкевича сползала струйка пота. На его появление Воробкевич не отреагировал, только мигнул выпуклыми черешневыми глазами. Впрочем, возможно, Воробкевич мигал оттого, что свет, который на него направляли безжалостные телевизионщики, был слишком ярким.
– И я понял, что это моя миссия… – говорил Воробкевич в мохнатый микрофон, – словно бы Баволь протянул мне руку. Руку, в отчаянном порыве протянутую из пучин прошлого, и я обязан схватиться за эту руку и вытащить на свет забытого мастера…
Слова «миссия» и «мастер» Воробкевич произносил так, что буква «М» прямо-таки пылала малиновым огнем, словно у входа в метро.
Контактеры жались в дверях. Он предложил им оставить свои пуховики в ауди, но вид у них все равно был не очень. Ему пришлось употребить все свое влияние, чтобы их пропустили. Иными словами, всучить охране взятку.
На столике в углу стояли бокалы с шампанским. Он взял бокал и пошел по фойе, прислушиваясь к разговорам. Дамы в черном хвалили колорит и экспрессию. Дамы в красном громко удивлялись: «Ой, а это что? Смотри-смотри, какая у него голова!» Мужчины в пиджаках, хорошо сшитых, но тоже, как и у мэра, тесноватых, вальяжно беседовали, то и дело прерываясь, чтобы что-то сурово проговорить в мобильник. На картины они не обращали внимания. На Воробкевича, кажется, тоже. Мужчины в замшевых пиджаках, напротив, внимательно рассматривали картины, подходили ближе, вытягивали худые шеи, отходили с брезгливым недоумением. Зато Марина получала неподдельное удовольствие, переходя от картины к картине с праздничным, оживленным лицом. Она постаралась одеться понарядней, но все равно выглядела совершенно неуместной. Она выглядела именно так, как и должна выглядеть буфетчица кафе «Криница», которая постаралась одеться понарядней.
У картины, изображающей школу философов в кратере Эратосфена, стояли по бокам вольные райдеры, держа в лапах жестянки с пивом.
– Упырь, – сказал он. – Мардук! Мое почтение!
– И ты здравствуй, брат, – сказал Мардук.
– Любуетесь?
– Так, любопытствуем, – сказал Упырь. – Хотя, честно говоря, колорит так себе. Не знаю, на что надеется твой друг Воробкевич, но это не раскрутишь. Разве что при помощи сопутствующей легенды, и то…
– Я бы сказал, Баволю не хватило божественного безумия, – сказал Мардук. – Недостаточно радикален. Умеренность хороша в привычках, но вредит искусству.