Автохтоны
Шрифт:
– А как насчет общности? Единого порыва? Экстаза? Чистого телесного восторга?
– Не знаю, что вы имеете в виду. Экстаз и чистый телесный восторг, это когда громят винные склады. Или когда достойные горожане при одном только слухе, что немцы в городе, на рассвете толпой приходят в еврейский квартал и начинают вытаскивать из домов сонных женщин и детей. Экстаз – это когда все вместе кого-то бьют.
– Что, не было героев?
– Был. Один. Поляк, совершеннейший антисемит, щеголеватый, с такими, знаете ли, усиками, встал поперек улицы и сказал, курва,
– Ковач?
– Почему – Ковач? Какой-то другой поляк. Ковача уже посадили к тому времени. Или вообще расстреляли.
Он отсчитал купюры, прибавив сверху. Валек пересчитал, утвердительно покачивая головой, спрятал в карман.
– Вы щедрый человек. Благодарствую. А то, честно говоря, дочке уже второй месяц зарплату зажимают.
– А где она работает?
– Продавщицей. В цветочном магазине. Круглосуточном. И кому, спрашивается, нужны цветы ночью?
– Это же прекрасно, когда среди ночи вдруг кому-то могут понадобиться цветы. А скажите, Банковская далеко?
– Мы на ней стоим, – сказал Валек.
Солидные дома, солидная улица. В доме номер один был салон связи «Заводной апельсин» и кофейня, в доме номер два – отделение какого-то банка и кофейня. Вейнбаум живет на этой улице? Ему почему-то казалось, что Вейнбауму тут должно быть скучно. Но если поспрашивать, скажем, по тем же кофейням… Вейнбаум – не из тех, кто способен затеряться в толпе.
Но, возможно, он зря беспокоится. Скажем, кран потек. Старые краны все время текут, нужно вызывать сантехника, чинить, возиться… А сегодня Вейнбаум уже будет сидеть в «Синей бутылке». Как всегда.
В торговом центре на углу он купил новую рубашку, неадекватно дорогую, и тут же, в туалете, среди кафеля и никеля, переоделся. Несвежую рубашку он затолкал в сумку. На новой при ближайшем рассмотрении обнаружилась кривая строчка и этикетка Made in China. Ладно.
Пошел дождь, уже без снега. Сейчас там, в теплом нутре «Криницы», сидит за стойкой Марина и читает очередной дамский роман о том, что все наладится само собой, надо только чуточку потерпеть, и вот он придет, в буграх и пластинах мышц, сначала обидит, потом приласкает, подхватит на руки и унесет далеко-далеко. Как может женщина, у которой такой муж, читать всю эту муру? Что вообще должна чувствовать женщина, рядом с которой бок о бок обитает настоящее, неподдельное чудо?
– Не двигайтесь, – сказали сзади.
– Да я и не двигаюсь.
В огромной, чуть наклонной витрине торгового центра он видел свое отражение. За спиной отражения стоял нервный лысоватый человек. Рука в кармане куртки намекала на нечто спрятанное, ну, скажем, пистолет. А может, и нет. На понт берет, подумал он.
– Пройдемте со мной.
Человечек старался говорить жестко, но от напряжения срывался на фальцет.
– Что опять? Вам не надоело?
– Что надоело? – несколько ошарашенно спросил человечек.
А ведь этот, кажется, не из меломанов. Пуховик, вязаная шапочка. Не тот стиль.
– Куда идти-то? – спросил он.
Человечек
– К машине. Вон к той синей ауди.
– Говно ваша ауди, – сказал он, чтобы позлить человечка, – вы ее хотя б помыли.
– А вот хамить не надо, – обиделся тот.
В ауди сидели еще двое. Один на заднем сиденье, другой – на переднем. Тот, что на заднем, подвинулся, освобождая ему место. Этот обильно пользовался мужским парфюмом. И порезался, когда брился. Порез был заклеен пластырем телесного цвета. У того, что сидел впереди, воротник куртки был в перхоти. Боевая команда лузеров.
– У меня есть пара часов, – сказал он, – потом я хотел бы зайти в «Синюю бутылку» кофе попить. А в пять открытие. Вернисаж. И я туда приглашен. А вы – нет.
Властелин колец тронул ауди с места; они ехали, и дома стали темнее и ниже, ауди карабкалась в гору по битой брусчатке, жухлая трава на обочине, водосток забит палой листвой, голые ветки разросшихся кустарников стучались в стекло трогательными тугими кулачками белых ягод… Ауди вильнула и остановилась на асфальтовой площадке перед заброшенным шлакоблочным павильончиком со ржавым мангалом у облупившейся стенки.
Тот, что с перхотью, отстегнул ремень, выбрался наружу; причем, не слишком ловко, и встал у машины. Водила тоже. Ну-ну. Грустное зрелище.
– Вот теперь выходите, – скомандовал тот, что с порезом.
На бугристом асфальте лежали рыжие сосновые иголки. На передней стене павильона сохранилась мозаика; девушка в косынке на фоне восходящего солнца поднимала сноп на вытянутых руках, и летели в синюю даль гуси-лебеди… У девушки не было одного глаза и части щеки, и потому она походила на персонаж зомби-апокалипсиса. А жаль, что Лидии не хватило сарказма. Или хотя бы юмора. Была бы суперпопулярная художница.
Окна были выбиты, одно, боковое, заставлено фанерой. Угу.
– Внутрь, – сказал тот, у которого перхоть.
– Репейное масло, – сказал он, – и еще этот… как его? А, Head and Shoulders. Смешать, но не взбалтывать.
Бедняга сверкнул глазами, но промолчал.
– Люди, у которых проблемы, предпочитают их не признавать, – сказал он, – игнорировать. Тем самым как бы отрицая их существование. У вас перхоть. Жирная себорея. Репейное масло хорошо помогает.
В павильоне было еще холоднее, чем снаружи. На бетонном полу у дальней стены лежала подсохшая кучка, стыдливо прикрывшись обрывком газеты.
– Лучше места не нашли? – спросил он укоризненно.
Рядом со входом круглилось несколько чурбачков, переливаясь парчовой зеленью мха и багрянцем лишайников. Это кафе разорилось очень, очень давно, подумал он. Еще в начале девяностых.
– Ну и? – Он уместился на чурбачке. Снизу, от бетона, шел ощутимый холод.
Троица топталась рядом, переступая с ноги на ногу. Наверное, тоже мерзли.
– Да вы присаживайтесь, – сказал он и, вспомнив кучку, поправился: – Садитесь.
Один подтолкнул другого локтем. Он никогда не видел таких застенчивых похитителей.