Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 10

Был у нас друг, звали его Головня. Это была его фамилия, и в паспорте у него так и было написано: Головня.

Этот Головня был цивильный человек: узнав, что на свете есть Гурзуф, он решил туда поехать, но не стопом или стюпом, а в поезде, в купейном вагоне, с женой, а в Гурзуфе – не на беседке, не на Чеховке под яблонями жить, и даже не на Ленинрадской-25 жить, а снять комнату и прямо в этой комнате – жить.

А мы с Серегой в тот период как раз в Гурзуф выступали. Путь наш был дальний: вокруг Азовского моря, мимо Таганрога и Ростова, через Тамань. В тот год у нас была задача: во всех городах пиво попробовать и сравнить между собой разные пивы.

Наконец, образовались мы в Гурзуфе. А с Головней был такой уговор. Войдя в Гурзуф, мы должны были его сразу найти и взять у него 10 пачек явского Беломора. Это мы ему задание дали: явский Беломор нам в Гурзуф доставить, ведь он все равно с женой ехал и много всякого хлама с собой вез. А как Головню в Гурзуфе найти: ведь мы же не знали, где зафлэтует он?

И решили: вот как только войдем в Гурзуф, так сразу крикнем Головня, так он и найдется.

И вот, вошли мы в Гурзуф и стали всюду Головня кричать. И всех наших на аллеях тоже научили Головня кричать. Так и ходили все время наши по Гурзуфу, поднимали головы и всюду, если только уже Нина не прокричали, то кричали Головня.

Но Головня так и не нашелся. Как мы с Серегой правильно догадались: он к тому времени еще в Гурзуф не вошел. Вскоре и мы из Гурзуфа вышли и, побухивая, совершили маленький круг через Запорожье, Харьков и Киев, и снова ворвались в Гурзуф, но уже с запада – стопом из Севастополя. И всюду нам приходилось курить какой-то местный Беломор, Днепропетровский или Феодосийский, потому что у нас запас явского давно кончился. В будущем мы научились по разным городам нашего следования не только деньги сами себе посылать, но и всякие запаски, вроде явского Беломора или даже крепких чистых носков, вроде тех, что Еня Алини в молдавском вайне стирал.

И, в то время как мы, побухивая и разные Беломоры покуривая, совершали свой украинский круг, Головня как раз и вошел в Гурзуф. явского Беломора привез.

И вот, идет Головня по Гурзуфу, а рядом с ним его жена идет – не отстает. И тут кто-то кричит в конце улицы:

– Головня!

Головня подумал, что это мы с Серегой кричим, и устремился туда. Но нас с Серегой там не было. Действительно: откуда нам там быть и Головня кричать, когда мы в это самое время где-то между Харьковом и Киевом, под Полтавой, бухом ехали? Или в Полтавском художественном музее картинами тешились. Или уже в Киеве, на Кресте ченчин на аллеях снимали. Не знаю, где мы были в это самое время, когда кто-то из наших в Гурзуфе Головня, по традиции, кричал.

И вот, идет Головня со своей женой еще раз по Гурзуфу и слышит:

– Головня!

И устремляется туда. Но и там нас с Серегой нет, ибо откуда нам там быть, если мы в это самое время либо в Харькове, в воинской части, с Еней Алини и прапорщиком Шаталиным бухали, либо в Запорожье инженерам-химикам на метизном заводе лекцию о русской литературе читали, либо уже в Киеве, на Кресте ченчин на аллеях снимали.

Но тут Головня как раз увидел того, кто стоял посреди улицы и, задрав голову, Головня кричал. И сказал:

– Я Головня!

А тот, кто стоял на улице и Головня, задрав голову, кричал, сказал ему:

– Пошел в пелвис!

И снова Головня закричал.

Вот идут они в третий раз по Гурзуфу – Головня и его верная жена. Вернее, Головня уже умер, потому что они из Коктейль-холла шли, и жена его на своих плечах тащила, безмолвного мертвого Головню. А у жены, надо заметить, тоже фамилия была Головня.

И вдруг слышит она, что кто-то ее по фамилии зовет, ченчина какая-то. Она пригляделась и видит: стоит в темноте, под кустом тамариска, какая-то ченчина, и кричит, задрав голову:

– Головня!

И тут она по-настоящему испугалась, эта жена. Она просто в леденящий душу ужас пришла.

И вот, вернулись мы с Серегой в Гурзуф и снова ворвались в него. И образовались мы в Коктейль-холле. И с новой силой стали Головня кричать.

А Головня, оказывается, тоже в это время в Коктейль-холле сидел, и не просто там где-то вдали, а прямо рядом с нами, за одним столом и сидел. Но мы его не видели, потому что уже в совершеннейший пелвис были упитые, в такой пелвис, что его можно смело жопой назвать.

Серега, например, положил руки на стол, а свою голову на руки положил. Время от времени он поднимал голову, прибухивал свой коктейль, тихо говорил Головня и снова голову на руки клал.

А я сидел рядом, голову рукой подперев, и только глаза иногда раскрывал, чтобы другой рукой до моего коктейля дотянуться, прибухнуть, прошептать Головня и снова глаза закрыть.

Тогда Головня сказал:

– Серега! Яша! Я здесь. Я вам Беломор привез.

Но Серега поднял голову и сказал:

– Пошел в жопу.

И снова умер.

Так мы и не нашли в тот раз Головню, и пришлось ему явский Беломор самому выкурить, потому что на следующий день, не найдя в Гурзуфе Головню, мы подумали, что он так и не вошел в Гурзуф. И двинулись обратно на Тамань – домашний таманский вайн с бараньими шашлыками бухать.

Давно это было. Головня умер уже, и мы с Серегой честно отбухали на его похоронах.

Головня был первым, кто умер в Новые времена, положив тем самым начало вымиранию русского пипла вообще.

В тот год, когда ублюдки к власти пришли, все вокруг стало по-ихнему, по-ублюдьи делаться. У всех станций метро бизнесмены встали – трусами трясти и бабло ломать, а зарплата офицеров, каким был Головня, так и осталась 400 рублей, хотя за эти 400 теперь можно было взять только восемь батлов водки, четыре бутилена вайна и дюжину бутылок пивка. И пригорюнился Головня.