Аввакум
Шрифт:
– По наши головы идут! Спрячь, Маша, Бога ради! – Илья Данилович дрожал так, что видно было: на руках кожа трясется, на щеках – трясется, под глазами – трясется.
– Да что, да кто?! – ужаснулась царица, но глазами уже искала спасительного уголка.
– Государь Илья Данилыч, лезь в корыто под пеленки царевны Феодосьи! – осенило Анну Михайловну. – Еще не стираны, а корыто глубокое.
Илью Даниловича увели.
Ивана Михайловича за часы стенные поставили. На дворе, однако, тихо, благолепно.
– От кого же спрятались-то? – изумилась Мария Ильинична, а у самой зубы стучат.
И вдруг будто галок стая – крик, гам, между деревьями люди замелькали… Толпа – как клубок немытой, нечесаной шерсти, как медведь, космата и ужасна.
Быстрый, спокойный вошел в комнату царицы Федор Михайлович Ртищев.
– Прости, великая государыня. Не своей волей явился – Алексей Михайлович прислал.
Сестра его, крайчая Анна Хитрая, встрепенулась:
– Может, в церковь тебя в домашнюю, в алтарь?
– Туда залезут! – замахала руками царица. – На кухню веди, под печь, да вениками закидайте.
На том ее храбрость совсем иссякла, прослабило бедную. Так и бегала туда-сюда, пока кровью не опорожнилась. Докторов кликнули, и доктора своей волей уложили царицу в постель, соизволения на то ни у крайчей, ни у ее величества не спрашивая.
Великий государь Алексей Михайлович перед толпой не дрогнул. Он еще и поупрямился, не желая выходить из храма, прежде чем закончится служба.
Толпа взъерошилась, готова была ворваться в церковь, и тогда самодержец вышел на крыльцо. Высокий, статный, серьезный. Стоял, ждал, пока уляжется гомон. Говоруны замолкли. Шли к царю, и вот он – царь. В толпе было много любопытных: добрых хозяев, женщин, мальчишек. Пришли на царя поглядеть.
Но царь и теперь, в тишине, ждал, не проронив ни слова. Не он к народу, народ к нему. А первый спрос с того бывает, кто царям речи говорит.
К крыльцу подтолкнули Лучку Жидкого, изветное письмо он держал в шапке.
– Иди! – тыкали Лучку в боки. – Иди, подавай!
Лучка упирался, не шел, тогда нижегородец Мартын Жедринский, дворянин, пришедший в Коломенское ради правды о медных деньгах, взял у Лучки Жидкого его шапку и по ступеням поднялся к царю.
– Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников прикажи привести и поставить перед тобой и народом. Спроси, говорю, с изменников. Они все деньги испортили. Жить стало невозможно.
– Ступайте домой! – сказал царь, принимая шапку с письмом. – Как только обедня отойдет, я поеду в Москву и в том деле учиню великий сыск и дам свой царский указ.
Алексей Михайлович говорил спокойно и сам себе дивился: ни единая жилка в теле, кажется, не напряглась, будто с Матюшкиным о соколах балаканье. Поглядел вокруг себя, на мальчишек поглядел: пусть запомнят своего царя. Но дуралеи стали языки ему показывать, рожи корчить. Тогда он хотел повернуться и уйти, но сразу несколько рук уцепились за полы его зипуна, за пуговицы ферязи ухватили.
– Ты погоди, государь! Чему верить-то? Ты уйдешь – и нет тебя!
– Перед Богом обещаюсь дело разобрать, – сказал Алексей Михайлович, положа руки на грудь и снова испытывая странное чувство – ему словно нравилась эта гроза и эта его власть над грозой. Не то что в 48-м году, в Соляной бунт, когда Бориса Ивановича у него просили.
Поискал глазами, нашел нижегородца, подавшего ему письмо:
– Иди сюда, по рукам ударим.
Мартын Жедринский снова поднялся по ступеням, стал против царя и спросил, поднимая правую руку с раскрытой ладонью:
– Чтоб твое царское слово крепко было?
– Да будет крепко! – молвил царь, ударяя ладонью о ладонь. Звонко у них получилось.
Засмеялись люди. Царь покосился на мальчишек. Смеялись и прыгали, но вот ведь олухи – фиги ему показывают. Что за вольница такая? Кто смотрит за телями, у кого взрастает сия темнота, не ведающая, что есть царь?
А мальчишки, расходясь пуще, показывали ему именные пироги, так и не попавшие на стол царевны Анны Михайловны, вопили друг перед дружкой:
– Царь, съешь пирога!
– Царь, съешь пирога!
Между тем толпа отхлынула от церкви, потекла меж дубами, дальше, дальше. Государь, зайдя в церковь, напился воды из стоявшего здесь ведра. К нему подошел Артамон Матвеев, глазами показал на уходящий народ.
– Никого не трогать, – сказал Алексей Михайлович. – Обошлось, и слава Богу.
Покойно прошел на свое место, но, посидев с минуту-другую, подозвал к себе князя Ивана Андреевича Хованского.
– Поезжай к Куракину, соберите все войска, какие есть. Не дай, Господи, Москва расшалится.
Как в воду глядел. Москва и впрямь расшалилась.
Стрелец Кузьма Ногаев не пошел в Коломенское, он повел часть толпы изловить злодея Ваську Шорина. Гулящий и прочий оголтелый народ, почуяв волю, развеселился и, услышав краем уха, что Шорин изменник, кинулся грабить его лавки. Да только зачем искать, где Шорин, где не Шорин – всякий торгаш жулик, хватай, тащи, а чего не утащишь – бей, круши!
К Кузьме Ногаеву, осадившему хоромы Шорина, рейтар Федька Поливкин привел на подмогу солдат полка Агея Шепелева, сотни полторы прибежало. А за ними еще с полсотни. Этих привел поручик Иван Грабленой.
Дворню вмиг раскидали, кинулись по комнатам, чердакам, клетям и подклетям, по чуланам и погребам – нет Шорина!
Зато попался его сынишка, паренек лет четырнадцати – пятнадцати. Он, видно, драться с бунтовщиками собирался, саблю к поясу пристегнул.
На саблю внимания не обратили, у солдат шпаги, десять штук уперлись в бедного мальчика.