Аввакум
Шрифт:
– Где отец?
– Убежал!
– В Польшу небось! – высунулся дьячок Демка Филиппов.
– Где Шорин? Куда бежал? – переспрашивали в толпе.
Иные, осведомясь у прислуги, говорили:
– В Кремль сбежал! В Кремле надо искать!
– У князя Черкасского он спрятался!
– В Польшу утек! В Польшу! – Басистый дьячок Демка Филиппов перекрыл голос разумных. – Поведем сынишку Шорина к царю. Пусть царю скажет об измене своего батюшки.
Слово смелого, знающего для толпы – приказ. Тотчас и отправились
Полковник Агей Шепелев обедню отстоял в кремлевской Благовещенской церкви. Уже «Символ веры» запели, когда прибежал майор Юшков:
– Полковник, бунт! Солдаты к бунтовщикам уходят.
– Капитаны где?
– С майором Лопухиным да с малым числом солдат поскакали в Коломенское царя защищать.
– Кто бунтует? Какие капитаны ушли? Толком говори! – забыв о службе, кричал на майора Шепелев.
– Кто бунтует – не знаю. Все бунтуют. Толпы ходят страшные. А к царю кто поехал? Игнатьева видел, Борисова, Маматова… Болобонов тоже был с ними.
Шепелев бросился в Золотую палату к правителю Москвы князю Куракину:
– Федор Федорович! Боярин! Дозволь собрать полк, и ты в Коломенское не ходи! Москву надо успокоить, уже тысяч двадцать народу разгулялось.
Шепелев помчался в казармы, собрал вокруг себя верные роты, послал поручиков и прапорщиков отбивать солдат, приставших к бунтовщикам. Какое там! Солдаты палками угостили своих командиров. Тогда Шепелев отправил гонцов в роты, что стояли в Кожевницкой слободе, но там солдат не оказалось. Капитан Данила Кропоткин ударил в барабан и с прапорщиком Полозовым повел роты к Серпуховским воротам и в Коломенское. Да только не царя спасать, а с царя спросить за изменников. Из рейтарских полков Табреева, фон Визина, Бильбаса, Полуектова, Челюсткина часть рейтар ушла к бунтовщикам. Примкнули к толпам свияжские татары из полка Томаса Шала и часть татар-мусульман из полка Христофора Мангауса.
Полковник Андрей Лазорев с десятью холопами возвращался из Рыженькой, где по завещанию Бориса Ивановича выпустил на волю всех соколов.
Перед Варваринскими воротами он увидел грабителей, тащивших из лавок что ни попадя, кинулся наводить порядок. Кто побежал, а кто и огрызается, норовит из седла выбить. Тут, слава Богу, в барабан забили. Поскакал Лазорев за подмогой, а это роты капитана Кропоткина шагают.
Лазорев – капитану:
– Князь, помоги грабителей остановить.
– Недосуг, полковник. В Коломенское идем. Измена в Москве.
– Какая измена?
– Медная, полковник! Медные деньги есть измена.
– К царю, с солдатами?
– С толпой царь говорить не станет, а солдатам даст ответ.
– Господи, пьяны все напились, что ли? – изумился Лазорев и поехал назад к лавкам за холопами.
А их след простыл. Грабеж опять вовсю. И наехал Лазорев конем на бессовестных, хлестал плеткой ворье, гнал их вдоль улицы да и очутился с глазу на глаз с огромной толпой, катившейся от центра Москвы, как катится океан после отлива.
Лазорев не успел понять, что это, кто это. Туча камней полетела в него. Конь кинулся боком, споткнулся о колдобину, пал на передние ноги, привскочил, и Андрей, чувствуя телом удары, вдруг ясно подумал: «А ведь это последнее испытание в бедной жизни моей». Долгая это была мысль, бесконечная, да вдруг брызнул ослепительный свет, и Лазорев выпал из седла, головой в куст, и наступила на него великая вечная тишина. Ни страдать не надо за страдающих, ни спасать не надо поруганных, затоптанных, ни служить, ни любить – ни жить.
Толпа, не останавливаясь, протекла в Варваринские ворота, и здесь ей попалась телега с мешками муки. Муку вез с мельницы Вознесенского монастыря, что на реке Пехорке, дворцовый крестьянин Мишка Бардаков. Только-только на ноги становился мужик, нанял на Неглинной в мучном ряду лавку. С Великого дня дела затеял. И на тебе! Муку выбросили, лошадь развернули. В телегу посадили сына Шорина, у которого от ужаса ноги не шли.
– Вези, Мишка Бардаков, сына гостя в Коломенское, шевели вожжой.
И Мишка повез, узнавая в пути, что это за великий шум такой и куда он едет.
Братья-молчуны, застигнутые в питейном доме накатом человеческой бури, первыми решились подойти к лежащему в кусту человеку. Вытащили, перевернули, а это – Лазорев. Потрогали – холодный, послушали – нет сердца, кончился.
Сидели над телом, пораженные. Встречей, смертью…
Посмотрели друг другу в глаза, подняли Андрея, отнесли в церковку возле ворот. На паперть положили, а чтоб Андрею удобнее лежалось, ему под голову Авива шапку свою подсунул.
Поцеловали Андрея, покрестились на образ Богоматери над входом во храм и, взявшись за руки, пошли прочь из города, клянясь про себя – никогда сюда больше не приходить. И катились по лицам их каплями слезы, и шли они, не останавливаясь, прочь от куполов и от бесчинства под куполами. Прочь от теремов, от стен, от мира человеческого, тесного, – в зеленое море мира Господнего.
Вовремя ушли братья. Может, ценой жизни своей уберег Лазорев молчунов от новой, ничем не заслуженной казни.
По приказу прискакавшего в Москву князя Хованского все городские ворота были заперты, чтобы не пустить назад бунтовщиков.
Сам же он отправил в Коломенское полк Данилы Крафорта и поспешил к народу уговаривать не грабить лавок, не ломать и, упаси Господи, не жечь домов. Народ Хованскому кланялся:
– Мы тебя, боярин, знаем. Ты человек добрый, против польского короля царю служил исправно. Нам до тебя дела нет. Пусть царь выдаст головою бояр-изменников. От них – голодаем. Надежды никакой нет у нас, и не знаем, чем будем завтра кормиться.