Аввакум
Шрифт:
На грабежи жаловался – это он-то, первый грабитель. Скрывая часть собольей казны, спихивал недостачу на пришлых людей, которые еще прошлой осенью ограбили Еремея. Пришлых было семнадцать человек, остатки отряда казака Климко, большого разбойника, побитого богдойскими людьми на Амуре. Эти семнадцать вступили в службу, пошли с Еремеем по Ингоде взять ясак с местных людей, да ночью украли ружья, хлеб, соболей, уплыли на плотах по Ингоде и Шилке, в Нелюцком острожке захватили струги и чуть было не взяли с бою саму крепостенку, потому что казаков там было мало – занимались рыбным промыслом.
Толбузин, чтобы поскорее избавиться от Пашкова, ибо наслышан был о его неистовстве, дал ему и сыну его и аманатам, которых воевода у казаков своих отобрал, да двенадцати казакам охраны три дощаника, ружья и порох.
Пашков встретил Аввакума в день отплытия, спросил, лаская невинными синими глазами:
– Хочешь, протопоп, со мной отплыть? Я тебя на земле не убил, так, может, в реке утоплю, а не в реке, так в море Байкальском?
– Я бы поехал, да грамоты на меня нет, – сказал Аввакум.
– Ох ты, бедненький! Ну, обретайся в Даурах. Тут кто умен, кто правды с огнем не ищет, может зажить много вольготнее, нежели на тесной от народа Руси.
А сам хохотал, как в тот раз, когда посылал рыбу на броду ловить.
– Скажу я тебе, Афанасий Филиппович, – ответил Аввакум бывшему воеводе, – казаки твои нас слушают – пусть свидетелями будут. Постригу я тебя в монахи, Афанасий Филиппович, вот этими руками постригу.
– Ты теперь человек вольный, Пашков над жизнью твоей не хозяин. Ты теперь – власть, протопоп! Что хочешь, то и сделаешь со мной. – А сам все смеялся, смеялся. – Однако, Аввакумушка, пока я не монах и пока много у меня добра, – а человек я нежадный, не памятливый на зло, – отплачу-ка тебе за будущее твое старанье, когда стричь-то меня будешь, подарочком. Вот тебе, Аввакум, корова да вот тебе два стада, овечье и козье. Из овечьего да козьего молока – сыры хорошие.
Поклонился протопопу и к своим ушел. Аввакум же не сразу отправился к Анастасии Марковне, ходил к Толбузину взять отобранный елей да за священным одеянием, чтоб крестить дочку свою, все еще без креста живущую.
Толбузин все дал без лишних расспросов о старом, о Пашкове, Аввакум пригласил быть кумом, и воевода, человек приветливый, согласился, еще и порадовался:
– Славно, когда и на краю земли родятся русские люди.
Вернулся Аввакум домой, а во дворе блеянье, Анастасия Марковна хлопочет, дети городьбу стряпают. Сдержал Афанасий Филиппович слово: и корову прислал, и овец, и коз.
А тут с реки пушка пальнула.
– Отплывает наша гроза, – сказал семейству Аввакум и поспешил на берег, осенить крестом отплывающих в неблизкий путь, а все – домой!
На крестинах воевода Илларион Борисович спросил Аввакума:
– А что же ты не поехал с Пашковым?
– Час, видно, не пробил, – сказал Аввакум. – На меня грамоты нет об отпуске моем.
– Как нет? – изумился воевода. – Я эту грамоту с гонцом моим посылал Пашкову, чтоб ты мог раньше его уплыть из Иргеня.
Аввакум только руками развел:
– Утаил сию грамоту Афанасий Филиппович. Потому, знать, и веселился, со мной прощаясь.
– Что Бог ни делает – к лучшему, – сказала Анастасия Марковна. – Одни бы поехали, наги и голодны. А теперь хоть еды себе на дорогу наготовим.
– Бог – судья Пашкову! Господи, сколько он дуровства натворил! – покачал головой Аввакум, но Толбузин сказал не без суровости:
– У Бога свой суд, у царя – свой. Не поздоровится в Москве Афанасию Филипповичу, не к наградам поспешает, к тюремной расправе.
Вечерами пылающее солнце, круглое, румяное, ставили, как хлеб в печку, в пышущую жаром закатную зарю, а на утренней заре поспевший хлеб вынимали. И жара, не убывая за ночь, днем крепчала, и житье за каменными стенами Кремля становилось душным до немоготы.
Алексей Михайлович давно хотел переехать в Коломенское, к прохладе Москвы-реки, в тень дубравы, да все недосуг было.
Бояре – судьи разных приказов, видя, как убывает лето, тоже спешили покончить с неотложными делами и толпой шли к царю.
Но перво-наперво он подписал указ о фальшивомонетчиках, который сам и сочинил, однако, прежде чем обнародовать, отдавал на обсуждение в Думу и в приказы.
Отныне за всякий злой умысел для делателей медных фальшивых денег полагалась своя кара.
Смертная казнь была отменена, разве что еретика могли сжечь, а потому самому большому злодею, кто режет из металла маточники, переводит с них чеканы и деньги чеканит, полагалось отсечь левую руку и обе ноги. Тому, кто переводит чеканы с чужих маточников и делает деньги, – отсечь левую руку и левую ногу. Кто покупает маточники и чеканы – отсечь левую руку. Кто украл маточник и чекан, но денег еще не делал – отсечь у левой руки два перста… Всех статей, приложимых к фальшивомонетчикам и к сбыту фальшивых медных денег, было двадцать семь. Предпоследняя статья указывала бить своровавших кнутом, а последняя – батогами.
Торговые люди в челобитных давно уже просили великого государя созвать собор, чтобы им отменить медные деньги или сделать их твердыми.
Но Алексей Михайлович был в заботах о другом соборе – о суде над Никоном. Нельзя было затеять два собора сразу. А святейший не унимался.
Проклял, уже не в первый раз, крутицкого митрополита Питирима за то, что, не спросив святейшего патриарха, хиротонисал в епископы нежинского протопопа Максима Филимоновича. Питирим постригал и посвящал протопопа еще в прошлом году, и с той поры Никон усердно проклинал митрополита. Вятский епископ Александр, которого Никон прогнал с Коломенской епархии, уничтожив саму епархию, подал «моление противу Никонова проклятия». На Лобном месте подал, когда шли крестным ходом к Казанскому собору.
Никоновы проклятия будоражили Алексея Михайловича, но еще больше тревожило другое: патриарх, покинувший патриаршество, снова начинал вмешиваться в церковные дела.
Перед царем лежало свежее наставление Никона келарю Кирилло-Белозерского монастыря, с виду вполне безобидное:
«Никон, Божией милостью патриарх, во Святом Дусе сыну нашему Успения Пречистыя Богородицы Кириллова монастыря старцу Матвею благодать, милость, мир от Бога Отца и Спаса нашего Иисуса Христа. Ведомо нам учинилось, что у вас Рождества Пречистыя Богородицы Ферапонтова монастыря с келарем старцем Корнилием бессовестье учинилось, великие от вас и напрасные убытки и волокиты и правежи чинятся. Что старец Корнилий своровал и вам до него и дело, с ним и знайтесь, а место святое и игумен с братьею и с крестьяне перед вами ничем не повинны».