Аввакум
Шрифт:
– Ах ты, холеная борода! – вулканом взрывался Никон. – Согрешил или нет? Растолкуй ему. Сам-то растряс мозги. Одни греки стали у кремлевских дураков умные. Погодите, греки-то и заведут вас, как телков, к сатане на бойню.
И, насупясь, вчитывался в ответ Лигарида:
«Очень согрешил, потому что новые титулы, которыми оказываются почести выше достоинства, приносят больше соблазна, нежели честь и достоинство умным мужам».
– И ты, Никон, дурак. Вон каких умников к себе звал, за свой стол сажал, душу им свою отворял ради христианского братства, почитая в мерзавцах святой Восток!
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Никон строит по сие время монастырь, который назвал Новым Иерусалимом: доведется ли так, чтобы имя святого града было перенесено и опозорено?»
У Никона от ненависти голова кружилась.
– Как же не плюнуть святейшему в самую душу его? Смелы стали, тараканы рассыпучие. Ах, государь великий! Верни меня на часок в Москву, чтобы посмотреть, как побегут сии тараканищи, как, на спину завалившись, ногами задрыгают, как поползут потом обратно, в псином обличье, чтобы хоть ногу гонимому ими лизнуть.
И, отстранив бурю, потрясающую грудь, медленными глазами читал ответ новоявленного московского мудреца.
«Никак не должно. (Это монастырь-то строить не должно?!) Святой Кирилл пишет в своих поучениях: старый Иерусалим был пророкоубийца и христоубийца, а Новый Иерусалим есть Христос. (Ты мне Кирилла, а я тебе Павла! Ты мне Фому, а я тебе – Ерему!) Сказано: из Сиона изыдет закон и слово Господне из Иерусалима. Во святую Пасху поется: светися, светися новый Иерусалиме, а ныне Новый Иерусалим – Никонов. (И никуда ты от этого не денешься, прихлебай. И ты, Семен Лукьянович, злом пыхающий. И ты, государюшко, ума человек недалекого. Моему Иерусалиму ради торжества Православия и славы Москвы вовеки – быть!) И так опять Новый Иерусалим учинился ветх и пришел к старому и прежнему своему положению, и приходится, чтобы мы от прежнего и сущего Иерусалима отстали, а в ней новый Никонов пристали. О недостоинство! О Никон! Любитель новых названий! Не шути со святыми делами, не играй речами. (Это я-то речами играю? А не для тебя ли, змей, притча о бревне в глазу?) Один есть Иерусалим на земле, а второй на небеси, третий Иерусалим никто не выдумал, только один Никон».
Святейший отпал от стола, будто адом отравленный, курением дурмана задымленный.
– А ведь плохи твои дела, Никон!
И снова кинулся читать, будто не насытили еще.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Никон разорил Коломенскую епископию для своего монастыря, не годится-де быть епископству вблизи от Москвы, под боком у патриарха».
Лигарид, отвечая, срывал с себя последнюю маску – почтительности:
«Этим Никон хотел сказать, что прежние патриархи были глупы и слепы, только он, как орел, имеющий глаза проницательны, увидел такую несообразность. Нет, это не так, но ты полюбил епископские угодья и вотчины и завладел ими».
– Я тоже напишу! И вам будет жарко, как мне! – закричал Никон, топая ногой. – Уж я так напишу, и почешетесь, и в зеркало будете глядеться – не обезьяны ли?
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Прилично ли архиереям строить обозы и города?» Отвечал просвещенный Паисий Лигарид:
«С Никоном то же, что с вороной. Чтобы показаться красивее, наложила перья других птиц. Птицы ее ощипали, и она осталась вороной».
– А я останусь патриархом! Святейшим! А ты как был митрополит без места, фальшивыми грамотами обложен, так и останешься никому не нужным и презренным. Так-то, Паисий Лигарид!
Алексей Михайлович читал вопросы и ответы и наедине, и с Ртищевым, и с Марией Ильиничной.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Согрешил ли государь в том, что оставил церковь Божию вдовствовать?»
Паисий Лигарид отвечал:
«Если он это делает для достойных причин, не имеет смертного греха. Однако несвободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что он это делает по нерадению».
Алексей Михайлович сокрушенно кивал головою:
– Грешен, Господи, грешен! Марья Ильинична, скажи, голубушка, а как было не согрешить, как не ополчиться на собинного, на великого друга, без которого день вполовину, и обратно позвать никак нельзя?!
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Не согрешают ли архиереи и бояре, что не бьют челом и не наставляют царя учинить решение этого дела?»
Отвечал Паисий Лигарид:
«Весьма согрешают».
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Никон проклинает: важно ли его проклятие, и следует ли нам бояться его клятвы или нет?»
Отвечал Паисий Лигарид:
«Проклятие, как стрела от молнии, сожжет виновного, а если напрасно, то падет на того, кто клятвы предает».
Мария Ильинична при словах этих всплакнула, и царь всплакнул.
– Все мы горазды молнии на других кидать.
– Истинно так, Алексеюшко! – искала Мария Ильинична защиты от гнева человеческого на груди радости своей. – Истинно так. Все бы сгорели давно от своих же молний, от клятв, от ворожбы ненавистной. Господь милостив, да ангелы-хранители крепки.
Читал вопросы-ответы Неронов – черный старец Григорий.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Подобает ли архиереям драться и в ссылку ссылать: это делал Никон и не мог насытиться мирскими и духовного чина людьми?»
Отвечал Паисий Лигарид:
«Терпение есть высшая добродетель, гнев – худшее зло».
Ликовал Неронов:
– Нашлась управа на быка бешеного. Залило глаза кровью – ничего не видел, только рогами бил да ногами топтал… Слава тебе, Господи! Ушло солнце на зиму да на весну поворотило.
Читал шуршащие по Москве грамотки друг Никона боярин Никита Алексеевич Зюзин.
Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
«Тишайший государь и всесчастливый царь поручил Никону надзор над судами церковными, дал ему много привилегий, подобно Константину Великому, давшему привилегии папе Сильвестру».
Отвечал Паисий Лигарид:
«Надобно принимать почести от царя осторожно. Полезнее было бы Никону иметь меньше привилегий, потому что иные надмили его, смотрелся он в них как в зеркало, и случилось с ним то же, что пишут виршеписцы о Нарциссе, который в речной воде смотрел на свое лицо, хотел поцеловать и утонул».
Плакал Зюзин.
– Сами искушали, сами пляшут от радости. Да та радость – мост в геенну огненную. Не любит Россия мужей твердых, как камень. Кто для нее старается из последних сил. Кто суров – тот и плох. Да ведь змей-искуситель красным яблочком Еву приманивал, не камнем. А грех пал на весь род человеческий.