Аввакум
Шрифт:
В ту езду бесконечную, ледяную, среди гор и дебрей, по реке, по изгибам ее да по кружениям, начала нестись черная курочка. И опять-таки двумя яичками обрадовала. Одно Ивану дали, он уже поднялся, брел за нартами, как отец, уступив место матушке, другое яичко – Анастасии Марковне, для дитяти, что уже носила под сердцем.
Ждали радостно другого дня, а на другой день, дабы не делать крюк на тридцать верст, поехали берегом. Случилось в гору ехать, а потом с горы, и на крутизне Прокопкина лошадь оскользнулась, на задние ноги села, нарты боком пошли да и перевернулись. И все бы ничего. Лошадь цела. Прокопка из сугроба вылез – смеется, а нарту на полозья поставили, и – Боже ты мой! – черная курочка шеей дергает, а уж сама и не жива.
И сказал Аввакум Марковне:
– Как нарте-то перевернуться, поблазнилось мне, терпеть и терпеть еще от Афанасия Филипповича.
– Потерпим, батько, – ответила Марковна.
Аввакум же, задумавшись, сказал:
– Не впервой такое, ино воззрюсь перед собой, сердце-то вдруг и замрет… Будто нынешние тяготы – это легкое испытание, первое, а впереди другое, большее, а за большим еще большее. Неужто родился я на белый свет одного терпения ради?
Припала Марковна головой к плечу Аввакума и ничего ему не сказала. Что Бог пошлет, то и будет.
Пока Пашков Нерчинск строил, жители Иргеня сложа руки тоже не сидели. Срубили церковь, высокую, просторную, полсотни человек поместятся, не давясь.
Аввакум занял прежнюю свою избу. Не успели вещи в дом внести, от Евдокии Кирилловны подарочек – прислала полную сковороду пшеницы. Анастасия Марковна тотчас кутью заварила. Печка без людей исхолодала, дымит, чадит, у всех слезы из глаз, а все весело: над головой крыша, тепло и кутья сытная. Не успел Аввакум Бога возблагодарить за посланную пищу, от Афанасия Филипповича прибежали – протопоп надобен.
– Дотопал, топало горемычное?
– Слава Богу, Афанасий Филиппович! Твоими молитвами.
– Ризы у тебя, знаю, есть священнические. Продай ради церкви. Попу служить не в чем. Заодно куплю сосуды, которые у тебя отнял.
Аввакум стал тереть лоб, соображая.
– Сорок ефимков даю! Великие ведь деньги, протопоп.
– Ризы дареные, Афанасий Филиппович! Мне их в Тобольск царевна Ирина Михайловна прислала.
– Шестьдесят ефимков – и разговору конец. Ты ведь меня знаешь.
Как не согласиться, когда за тебя согласились и рады согласию.
Деньгами Пашков дал пятнадцать рублей, но в счет долга прислал корову. Цену ей назвал двадцать пять рублей. Для Москвы цена немыслимая, а для Даурии еще и недорого. Корова – спасенье, жизнь. Стельная, молока на голодном корму давала немного, но каждому по полкринки на день – уже не помрешь.
Марковна, пока постились перед Рождеством, маслица умудрилась сбить. Пашков и сена дал, два воза по рублю воз.
Потекла жизнь своим чередом.
Местные люди открыли для себя рыбное озеро, Шакшу. От Иргеня в пятнадцати верстах, зато всегда с рыбой. Выкопал Аввакум с Иваном и Прокопкой землянку на озере, стали лунки долбить, сети опускать, рыбку вытягивать.
Душе вольготно было на том озере. Дело делается само собой, опустил сеть – и жди. Кругом простор, безмолвье, молись, славя красоту земли, благодаря Господа за жизнь, тебе данную, за дыхание супруги твоей и детей твоих. Радостны были молитвы Аввакума. Послал Господь ему передышку.
Дня за три до Рождества привез Аввакум в Иргень нарту с рыбой. Купил у кузнеца за ту же рыбу для себя и для ребят своих базлуки – подковы на обувку, с шипами и зацепами, чтоб по льду ходить не падая. В обратную дорогу стал собираться. Тут слух Анастасия Марковна принесла: у молодой воеводихи, у Евдокии Кирилловны, младенец заболел, Симеон.
– Не пришлет ли за мною печальница наша? – сказал Марковне Аввакум и, уже одетый для дальней дороги, разоблачился. Сам, однако, на воеводский двор пойти не посмел: Афанасий Филиппович – в должниках и ни с того ни с сего может осерчать.
Утром опять-таки ждал, не шел к ребятам, пообедал. Нет, не присылает за протопопом Евдокия Кирилловна.
– Видно, обошлось у них, – решил Аввакум. – Ребята наши тоже на одной рыбе, если только поймалось. Пойду за ними. На предпраздник вместе помолимся.
И ушел.
Небось уж до озера добрел, когда прибежал средний сын Евдокии Кирилловны, ласковый отрок Иван.
– Матушка зовет батюшку протопопа помолиться о болящем братике Симеоне.
Анастасия Марковна только руками всплеснула: нету батьки, по рыбу ушел.
Осерчала Евдокия Кирилловна на Аввакума, куда посмел подеваться, когда надобен. Пыхнула пыхами недобрыми, набралась от свекра.
– Без Господи помилуй обойдемся!
Закутала Симеона, отдала пестуньям-служанкам, и те отнесли младенца к Арефе, мужику-шептуну.
Арефа в Иргене почитался за самого сильного колдуна.
Боярыне послужить лестно, вот Арефа и отчитал страшные свои словеса над Симеоном:
– «Мне есть имя Огнея. Как разгорятся дрова смоляные в печи, так разжигается во всяком человеке сердце. Мне есть имя Ледея. Знобит род человеческий, что тот человек и в печи не может согреться… Я же своим ясным оком изгляну, и поймаю, и в руки возьму, и на зуб брошу, раскушу и всем на пол плюну, и ногой заступлю, и растопчу…»
На воду дул, заячьей лапкой обмахивал, ножом водил по онемелым ручке и ножке. До пота трудился.
– Все! Будет здрав и весел!
А с Аввакумом, пока Арефа над Симеоном изгалялся, приключилось иное дело. По слову его молитвенному проистекло чудо зримое, явное. Декабрьский день короток, спешил Аввакум до ночи на стан к рыбакам своим добежать. В нарте немного положено: сеть, полкаравая хлеба, топор для обороны, беремя сухих дров, но сама нарта нелегка. Упарился Аввакум, и так ему захотелось пить, хоть помирай. Вода под ногами, а как взять? Лед на озере толщиной с мужика. Пока продолбишь лунку – полночь грянет. Лед чист, будто его на дню три раза вымели. Ни снежинки, а до берега восемь верст.