Аввакум
Шрифт:
Все рыбные блюда были поданы под шафраном.
Посреди стола возлежал осетр, обложен черной икрой, сельдь была с Плещеева озера – лучшая в мире сельдь. Розовая семга – со слезой, молоки, печень налима, меды малиновый и вишневый. Морошка, брусника, клюква… По краям стола, будто клумбы в саду, – целиком лебедь, целиком глухарь, блюдо с перепелами, блюдо с рябчиками.
– Птица в твою честь, – сказал Арсен. – Однако будь осторожен. За иноземными монахами здесь следят коварнее, чем ревнивцы мужья за красавицами женами. Тут все постники и все ябедники.
– Не беспокойся, Арсен. Ты же сам напомнил, что мы с тобой питомцы коллегии святого Афанасия, и разве нас не благословляла в путь кормилица Пропаганда?
Арсен вздрогнул, покосился на дверь, приложил к губам палец, быстро прошел через келью, открыл дверь. За дверью никого не было.
– У них даже в храмах есть тайные слухи, – сказал Арсен на улыбку Лигарида. – Они выученики Византии. Народ здесь простой, но дьяки – не приведи Господи, особенно в Приказе тайных дел.
– Давай, Арсен, наслаждаться пищей и беседой, не отравляя страхом ни первого, ни последнего… – предложил Лигарид, попивая мед. – Верно, я зван в Москву патриархом Никоном, бежавшим в добровольное изгнание. Да так ли уж это плохо, когда хозяин отсутствует, оставив гостям стол с яствами?
– Ты откуда родом?
– С острова Хиос.
– Не побывал ли на Хиосе хитроумный Одиссей?
– Арсен, я служил дидаскалом в Терговиште, в Валахии, обличал в сочинениях кальвинистов и лютеран, имея от этих гнусных протестантов немалый доход и некоторые сведения о жизни двора. Получая в месяц шестьдесят скуди от Пропаганды, я прислуживал Иерусалимскому патриарху Паисию, а будучи отдан им под начало старца Арсения Суханова, доил сразу трех коров: иезуитскую, иерусалимскую и московскую. Я уживался с турками и с греками в Солуни и в Газе, разве что с патриархом Нектарием не сошелся. Но тут ничего поделать нельзя, на мне тень Паисия, которого Нектарий ненавидел.
– А почему же ты иерусалимский митрополит?
– Мне дал грамоту Парфений Куккум, патриарх святого Константинополя. Если Парфений проживет дольше Нектария, у меня есть шанс именоваться не только высокопреосвященным, но блаженнейшим… Помоги мне в Москве, Арсен, а я тебе помогу в Иерусалиме, в Константинополе или там, где укажешь.
– Все греки, живущие здесь, действуют заодно, ибо отщепенцам уготованы Соловки, а Соловки – это белая от снега земля, белое ото льдов море, долгий белый день и еще более долгая черная ночь.
– Чью сторону я должен взять, царя или патриарха?
– Тебя озолотят, если ты их помиришь.
– Разве это так невозможно?
– Для русских невозможно. Они слишком робкие перед властью, они не только не помнят о собственном достоинстве перед высшей властью, но теряют всякое чувство реальности. Их жизнь есть рабство перед словами-идолами: царь, патриарх, митрополит…
– А для греков?
– Но разве мы с тобой греки? Мы из Греции, но душа наша служит иным берегам, иному народу, может быть, самому несчастному под небесами.
– Как здесь относятся к самым несчастным?
– Они не знают нас в лицо, но мы для них – враги Иисуса Христа.
– Однако возвратимся к царю и Никону. Трещина шириной в три года – пропасть почти непреодолимая.
– Я так не думаю, Лигарид. Отношения между царем и патриархом не только не подернулись пеплом охлаждения, они все время вспыхивают пламенами. В начале года Никон прислал царю одно пророчество, и оно недавно сбылось.
– Самое время рискнуть?
– Самое время, Лигарид.
– Мне нужно прочитать письмо Никона с его пророчеством.
– Всего письма у меня нет, но выписки из него верный человек для меня сделал.
Арсен Грек сдвинул в письменном столе одну доску и, покопавшись в бумагах, достал нужную. Лигарид прочитал:
«Воистину сбылось ныне пророчество Иоанна Богослова о жене, которой родящееся чадо хотел пожрать змий, и восхищено было отроча на небо к Богу, а жена бежала в пустыню, и низложен был на земле змий великий, змий древний. Богословы разумеют под женою церковь Божию, за которую страдаю теперь…»
– Высоко забирает святейший!
– Никон на слово ужасно несдержан! – вздохнул Арсен. – Ты дальше почитай, дальше.
«Всем архиерейским рука твоя обладает: страшно молвить, но терпеть невозможно, какие слухи сюда доходят, что по твоему указу владык посвящают, архимандритов, игуменов, попов ставят и в ставленых грамотах пишут равночестна Святому Духу так: по благодати Святого Духа и по указу великого государя: недостаточно Святого Духа посвятить без твоего указа!»
– Да, это неосторожно, – сказал Лигарид. – Видимо, рядом с Никоном нет советника, желающего добра господину.
– Хочешь занять это место?
Лигарид не ответил.
«…Были мы у заутрени в церкви Святого Воскресения. По прочтении первой кафизмы сел я на место и немного вздремнул: вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви Успения, полна церковь огня, стоят прежде умершие архиереи. Петр-митрополит встал из гроба, подошел к престолу и положил руку свою на Евангелие, то же самое сделали и все архиереи и я. И начал Петр говорить: „Брат Никон! Говори царю, зачем он Святую Церковь преобидел, недвижными вещами, нами собранными, бесстрашно хотел завладеть, и не на пользу ему это. Скажи ему, да возвратит взятое, ибо мног гнев Божий навел на себя того ради: дважды мор был, сколько народа померло, и теперь не с кем ему стоять против врагов“. Я отвечал: „Не послушает меня, хорошо, если б кто-нибудь из вас ему явился“. Петр продолжал: „Судьбы Божии не повелели этому быть, скажи ты. Если тебя не послушает, то если бы кто из нас явился, и того не послушает, а вот знамение ему, смотри“. По движению руки его я обратился на запад к царскому двору и вижу: стены церковной нет, дворец весь виден, и огонь, который был в церкви, собрался, устремился на царский двор, и тот запылал. „Если не уцеломудрится, приложатся больше первых казни Божии“, – говорил Петр, а другой седой муж сказал: „Вот теперь двор, который ты купил для церковников, царь хочет взять и сделать в нем гостиный двор мамоны ради своея. Но не порадуется о своем прибытке“. Все это было так, от Бога, или мечтанием – не знаю, но только так было. Если же кто подумает человечески, что это я сам собою замыслил, то сожжет меня оный огонь, который я видел».
– И что же, царский двор действительно горел?
– Горел, – сказал Арсен. – Большому пожару не дали заняться, но комната или две сгорели.
Лигарид сидел, почмокивая губами.
– Трудно будет помирить двух упрямцев.
– Государь не из упрямцев, – возразил Арсен, – все дело в том, что он пришел в возраст мужа и желает быть самодержцем не по титулу, а на деле. Он по натуре творец, но ему никто и никогда об этом не сказал. Ему хоть сады сажать, хоть пироги печь…