Аввакум
Шрифт:
– Если от твоего слова кусок в горле станет, то лучше молчи, а доброе пришел сказать, так изволь, слушаю.
Ничего не стал таить протопоп, о плаче Агриппины рассказал, о ее светленьком.
– Садись, садись за стол, – снова позвал воевода.
Щи были пустые, каша без масла, пироги с грибами.
Аввакум уж и не помнил, когда так ел. Фекла Симеоновна завернула ему полпирога для домочадцев, а воевода изрек свой приговор:
– Буду с тобой молиться, протопоп… Но сам скажи, какой прок теперь сеять? Нынче что у нас?
– Самсон-странноприимец да Иоанна-мироносица.
– Через день Петр и Павел! – И взыграл своими ангельскими глазами. – Коли ангел велел, будь по-твоему. Нынче же и посеем, на высоком месте.
Слово Пашкова не исполнить невозможно. Посеяли поле. Небольшое, ибо не очень-то верили.
Пел Афанасий Филиппович заутрени и вечерни исправно, хоть в глазах его, когда вскидывал на Аввакума, искорки прыгали.
Так ведь вызрело поле-то! Уродился ячмень, зерна тяжелые, колосья все полные. Пожалел воевода – мало посеяли.
Аввакум же сказал ему:
– Полуверу и милость половинная.
Сытнее стал жить Аввакум. Фекла Симеоновна и Евдокия Кирилловна посылали в его дом то пирогов, то рыбки, то маслица.
А тут новое дело! Куры воеводские ослепли, подыхать начали. Фекла Симеоновна, веруя в силу молитвы Аввакума, прислала ему кур в коробе, просила помолиться о них.
Анастасия Марковна испугалась – не куриный, чай, лекарь батька, но протопоп не смутился, не дрогнул. Отслужил молебен. Освятил воду, покропил кур, покадил на них. Не поленился сходить в лес, вырубил корыто, корыто тоже окропил святой водой и отправил вместе с курами Фекле Симеоновне.
Отстала болезнь от хохлатых! Прозрели, неслись исправно.
В награду боярыня подарила Анастасии Марковне черную курочку, токунью веселую.
В первый же день на новом месте курочка снесла два яичка. И на другой день – два. И на третий.
Воспрянул Аввакум, шибко воспрянул, ибо по вере – награда. Чудо – о чуде молящемуся.
Ближний боярин Глеб Иванович Морозов получил указ быть воеводою Нижнего Новгорода. Алексею Михайловичу все еще мерещилась татарская да польская угроза. Крепкие полковники, нежинский – Золотаренко, переяславский – Самко, служили верно, но грызлись между собой за булаву гетмана. Третьим искателем булавы был запорожец Брюховецкий. Дать одному – оттолкнуть двух. Юрко Хмельницкий, однако же, тяготился зависимостью от поляков и просил Брюховецкого и Самко, чтоб они на него напали, тогда он снова перейдет под руку царя. Шатучая старшина, переменчивый народ…
Самко побил ляхов, татар, изменника Сулиму, но он же приказывал не принимать царских медных денег, сговаривался с племянником своим, с Хмельницким, соединиться и уйти под руку крымского хана. А в то же время нежинский протопоп Максим Филимонович привез известие, что Юрко посылал монаха в Константинополь к патриарху – освободить от присяги польскому королю…
Овдовевшего Максима Филимоновича постригли в монахи, и патриарший местоблюститель крутицкий митрополит Питирим посвятил его во епископа мстиславского и оршанского Мефодия. Свершилось сие 5 мая 1661 года. Каша на Украине варилась взбулькивая, но то была крутая каша, с камнями, от которых зубы крошатся.
Да не в том она, главная беда, что солдаты бьют друг друга, а в том, что от происшедшего в Киеве или Нежине несчастья, измены – пусто булькало в животе русского мужика.
Ближний боярин Глеб Иванович Морозов из Казани уехал нимало не медля, желая подготовить Нижний к нечаянному, но возможному переезду великого государя.
Супруга Глеба Ивановича Федосья Прокопьевна последовала за мужем недели только через две. Сначала нагрузила корабль добром, отправила, а потом уж и сама взошла на корабль.
Всякое место на земле – диво.
На Волге то диво волжское. По одному берегу пески ярые, на них, как на снег в марте, смотреть больно. По другому берегу – горы, дубравы. С правой руки вверх-то по течению, за песками – боры сосновые. Деревья прямые, громадные, всякое как терем, по левую руку – сады яблоневые. Яблок – видимо-невидимо. А наутро уж иное. По правую руку не лес за лесом, не стена за стеной – даль за далью. До белых мурашей гляди, и все будут мерещиться зубчатые синие да голубые зыби. А по левую-то руку – всё утесы. Кто там наверху сидит, кто глядит? Сидит ведь и глядит! Ждет. А уж неба, неба! Федосья Прокопьевна столько его над собою видела, что ни в детстве, когда Бог близко, ни в девичестве, когда всякая мечта в поднебесье парит, даже подумать не могла, что столько неба на земле бывает.
Сидя на корме, на бархатном стуле, молилась Федосья Прокопьевна без слов, ибо видела перед собою воистину Божий свет, и душа ее волновалась от ужаса и счастья.
Когда подходили к белому, как лебедь, Макаревскому Желтоводскому монастырю, ударили колокола. Воеводиха не воевода, однако ведь боярыня, и не просто боярыня, а приезжая, к царице вхожая. Игумена в монастыре в ту пору не случилось, уехал в Москву по делу патриарха Никона, келарь же чуть с ума не сошел: как Морозову встречать? Удобно ли с колоколами? А по-простому – почтительно ли? Да и приказал трезвонить, вышел на пристань с крестным ходом.
Лицо у боярыни ласковое, губы нежные, глаза стыдливые, но боярских высоких степеней не уронила. Во всяком жесте достоинство, на слова скупа, а молилась в храме – хорошо, персты складывала по-старому. И когда «Верую» служивший обедню иеромонах сказал без новшеств, поклонилась в его сторону.
Ходила боярыня по монастырскому селу, глядела лавки, где бывают ярмарки. День был торговый, а торговали говядарь, рыбарь да бабы. Мясо у говядаря было дорого, рыбарь же просил за стерлядь как за белугу. Бабий товар – капуста кислая, брусника моченая, сушеная голубика, морковка, репа, грибы соленые, рыбка тоже, у кого свежая, у кого вяленая.
– Отчего так бедно? – удивилась Федосья Прокопьевна.
– Да оттого, что половина купцов вконец разорилась, а кто умный – не торгует. Боятся последнее потерять. Медные деньги ненадежны, вмиг проторгуешься. Сегодня за них серебром пол-ефимка дают, завтра – четверть, а послезавтра – три алтына с деньгой… Одни только большие люди не внакладе, скупают серебро и жиреют.
Прикусила боярыня губку, ибо ей предстояло получить серебряную казну в Лыскове в обмен на медь. Борис Иванович брал у брата взаймы на огромное серебряное паникадило для Соловецкого монастыря, а теперь отдавал.