Аввакум
Шрифт:
Звезды от таких-то слов высыпали на небо густо, глядели на Енафу да дрожали-дрожали – так мир дрожит в глазах через слезы.
Борис Иванович Морозов приехал в Рыженькую. Здесь, от Москвы подальше, строил он каменный дворец для соколов и сокольников. Уж очень место пригожее. Высокое, к небу близкое, с далями, с голубым запредельем. С соколами замыслил Борис Иванович доживать свои дни. На другое утро по прибытии в легкой повозке на паре лошадей поехал прокатиться без всякой цели, а одного удовольствия ради. Даже кучера с собой не взял, ехал с Лазоревым.
Осень не торопилась спалить леса в своем неумолимом огне. Одни осины багровели, да буйный кипрей сыпал на травы пепел отгоревших цветов.
– Что это?! – изумился Борис Иванович.
Лазорев остановил лошадь.
Здоровенный мужик и с ним жена его тянули соху, а за сохою шел старик.
– Да ведь это же отец Енафы, – узнал Лазорев. – Дозволь, государь, спросить, что за беда у них стряслась, Семья была зажиточная.
Лазорев соскочил наземь и прямо по паханому полю пошел к Малаху, Емеле и Настене.
– Под озимые, что ли, пашете? – спросил он у старика.
– Под озимые.
– Почему не на лошади?
– Нет лошади, господин. Со двора свели.
– Да кто посмел? Что за разбойники?
– Судьи, господин, обобрали.
– Да неужто вы меня не узнаете?
– Как не узнать? Благодетель ты наш!
И сначала Малах, а за ним Настена и Емеля бухнулись Лазореву в ноги.
– А ну вставайте! Не срамите меня перед боярином. Чем брякаться, расскажите толком, что случилось с вами?
Малах поднялся, а Емеля и Настена из почтения и за-ради великой благодарности – не посмели.
– Ты, господин, Емелю нашего от смерти уберег, а от судей в Рыженькой спасения никому не было. Пустошили дворы и дома. У нас забрали лошадей, быка, овец, телегу, холсты, тулупы. Одной коровой кормимся, – объяснил свою безлошадную долю старик. – Дочек бы моих покликать, да не знаю как. Обе в Москве. Я стар, до Москвы не дотащусь, а у Емели языка нет.
Лазорев вернулся к боярину.
– Долгая история, Борис Иванович, чтобы рассказывать, но эти люди мне почти родня. Помнишь, государь, когда здесь, в Рыженькой, приказчика топором по голове угостили, а дом его сожгли?.. Судьи в те поры разорили многих крестьян, а этому семейству больше других досталось. Дозволь, государь, я из своих средств на лошадь старику Малаху пожертвую…
– Мужики наши с Глебом Ивановичем, а лошадей ты им будешь покупать? – усмехнулся Борис Иванович. – Позови пахаря.
Малах подошел, поклонился. Седые волосы над высоким лбом стояли нимбом. Лицо открытое, хорошее, глаза внимательные – русский честный человек.
– Бог помочь, старче!
– И тебя Господь пусть не оставит.
– Спасибо, – сказал Морозов. – Скажи, ты ведь давний житель, здесь соколы водились когда-нибудь?
– Копчиков много, есть ястребы, сип на болоте живет, а соколов не видел.
– Ястреб тоже славная птица, да охотится в угол… Спросить тебя хочу, старче. Не пойдешь ли служить на мой сокольничий двор? Конюхом тебя возьму.
– Я человек Глеба Ивановича, твоего брата.
– С братом мы как-нибудь поладим.
– Стар я для конюхов. Твои лошади, боярин, не чета крестьянским.
– А я тебя беру в главные конюхи.
– Что ты меня искушаешь, великий господин? Я на зяте да на дочери пашу. Какой из меня конюх, из безлошадного?
– В моей повозке две кобылы, бери одну на выбор. Вот и будешь лошадным.
– Так прямо и выпрягать? – удивился Малах.
– Выпрягай. А с полем управишься – приходи на соколиный двор. Место главного конюха – твое.
Малах поклонился, коснувшись рукой земли. Когда же разогнулся, по его лицу катились слезы.
Лазорев взял старика под руку:
– Какую тебе, правую, левую?
Малах глянул и, опуская глаза, показал на левую.
– И я бы левую взял! – обрадовался Борис Иванович. – Не промахнулся я, старче, хорошего себе конюха нашел.
А Настена знай себе поклоны отвешивала, Емеля косился на нее и тоже тыркался лбом в землю. Невпопад у них выходило: Настена – пластом, а он только руку ко лбу тянет. Улыбнулся Борис Иванович, сказал Лазореву, когда они отъехали:
– Люблю крестьян. Простота у них искренняя, ум – искренний, но, главное, и лукавство – тоже искреннее. Видел, как баба поклоны отбивала? По-писаному.
– Меня, Борис Иванович, судьба тоже однажды на землю посадила, да боевая труба пропела, и умчался я от земли, как непутевый ветер.
– Хороший старик! Саваоф! – думал о своем Борис Иванович и принялся отирать глаза. – Господи! Да ведь я прослезился. Видишь, как редко добро делаю… До чего же душе благолепно, когда от собственной щедрости сердце сжимается.
Половина соколиного двора была готова, и Борис Иванович послал за птицами. Сокольник привез трех кречетов и трех челигов. Челиги были молодые, два кречета тоже из новых, а третий жил у Бориса Ивановича с того самого дня, как стал он дядькой при царевиче Алексее. Кречета звали Декомыт. Декомыт – это перелинявшая на воле птица, а то уже имевшая детей, птица, знавшая волю. С молодыми декомытами без гнездаря не охотятся. Гнездарь – веревка, не то улетит, воля дороже птичьих нарядов: должников, обносцев, клобучков… Декомыт Бориса Ивановича на всю жизнь остался дикой птицей, но ни одна так не радовала высотою парений и столь стремительными бросками на жертву, что и звезда небесная так быстро не сверзается. Не то что уток – лебедей бил с одного удара.