Аввакум

Бахревский Владислав Анатольевич

– Это я запомню! – обрадовался Алексей Михайлович. – Носи платье разноцветное, а слово держи одинаково. В посольский наказ так и записать надо.

– Послал бы ты, государь, в Киев войско, – сказал Морозов. – Большое войско. Если Богдан умрет, его дружки молодого Хмеля над собой недолго будут терпеть и сами же передерутся за булаву.

– Зачем раздражать казаков? – возразил Матвеев. – Послать войско – выказать недоверие, а недоверие самых верных друзей оттолкнет от нас.

– Верных государю людей государево войско не обидит, а подкрепит их веру.

– От войска не тишина

бывает, но громы с молниями!

– Молод ты, Артамон! – сказал Морозов спокойно. – Ты хочешь быть милым подстелившись, подсластясь, но тебе первому в глаза наплюют твои приятели, коли ты даже в слове дрогнешь. Хочешь быть другом льву – держи льва в клетке. И никогда не клади ему в пасть ни головы, ни руки. Откусит.

Алексей Михайлович слушал советников, склоня голову набок, по-петушиному. Ему нравились обе правды, и он уже знал, как их надо соединить.

– Бутурлина бы к Хмельницкому послать, Василия Васильевича! Опалы перепугался, уж больно грозны мои опалы.

– Другого Бутурлина пошли, Федора Васильевича, – подсказал Морозов. – Федор Васильевич на вид и строг и степенен.

– А дьяком ему Василия Михайлова, – поспешил присоветовать своего человека, из умных, Артамон Матвеев.

– Я доволен, – сказал государь. – Хороший у нас был совет.

14

Хмельницкий возлежал на широкой постели, утопая тяжелой головой в стоймя поставленных подушках. Спальней ему была самая большая в доме светлица. Никаких дел он от себя не отставил. Приезжали послы – принимал лежа.

На середине светлицы, лицом вниз, был распят прикованный цепями к полу генеральный писарь Войска Запорожского пан Иван Выговский.

Железные браслеты впивались в белые руки, в белые ноги умника. Пан писарь плакал от боли, страха и по своей лисьей хитрости. Молчание и терпение палачей ожесточают, а нытье хоть и рассердит, да не озлит.

Страдал Иван за дурость миргородского полковника Грицка Лесницкого. Пан полковник, удостоверясь, что гетман на белом свете не жилец, стал подговаривать казаков избрать в гетманы Выговского: «Чтоб Украйна не сгибла».

Лесницкого посадили в яму. Богдан обещал виселицу, но с казнью не спешил. Выговского подняли затемно – умирает, мол, Хмель; прибежал, деловитый, распорядительный, и на цепь попался. Хмельницкий решил испытать Ивана по-своему.

– Прости, пан гетман! – молил время от времени Выговский. – И сам ты знаешь, и я знаю, нет моей вины перед тобой, но все равно прости.

Хмельницкий с Выговским в разговоры не пускался, но слушал.

В сон проваливался, пил снадобья, обедал, Ивану даже воды не давали. Уж на ночь глядя, писарь стал поминать свои заслуги. О всем славном, что сделалось на Украине его умом, о всех тайных кознх, через которые гетман имел прибыль и всякую пользу. Поминал, как дурачили Московского царя, как обманом укрощали Яна Казимира, как плутовали с корыстным Сефирь Газы.

– Замолчи! – сказал Богдан. – У стен длинные уши, у пауков длинные ноги, да и сами секреты с крылышками.

Взмолился Выговский:

– Богдан, клянусь тебе – да поставят меня у пушки, если изменю Юрко. Сам подумай, на кого его оставить, парубка румяного, как не на меня? Из меня какой гетман, я – писарь! Богдан, на кого, на кого Юрко оставишь?! Я ему, орлу, пока крылья не расправит, совой буду, чтоб даже ночью змея в гнездо не забралась.

– Про сову – не знаю, – сказал гетман, превозмогая приступ слабости. Подушка намокла от пота, и запах этого пота был земляной, смертный… – Не знаю про сову… Но если предашь, я с того света приволокусь, и будет с тобой то, что ты себе назначил: из пушки тобой пальну.

Сказал и заснул. Пробудился, когда месяц в окно смотрел. Выговский тихо плакал.

– Освободите его, – сказал Богдан.

Заскрежетало железо.

– Куда мне теперь? – спросил Выговский, на коленях подползая к постели гетмана.

– Куда ж тебе еще?! К себе ступай, в писари. Но помни, Иван. Я тебя на Желтых Водах помиловал. И ныне тоже… Обманешь меня мертвого – сам мертвым станешь.

3 июня 1657 года Чигирин принимал государевых послов. Показывая, как велика честь царя, первую встречу устроили Бутурлину за десять верст от казачьей столицы. Встречал помилованный Хмельницким миргородский полковник Григорий Лесницкий. Сказав все нужные и обязательные здравицы, он объявил окольничему Федору Васильевичу Бутурлину, что избран в наказные гетманы идти с войском против крымского хана. Хан с ордой переправился через Днепр и стоит под Очаковом.

– Мы хоть и живем на краю земли, но великому государю служим, голов своих не щадя, – говорил Лесницкий и ради большей правды топорщил усы. – Кто оговорил нас, не ведаем, но многие говорят: великий государь прогневался на казаков и хочет послать на нас войско. Казаки – люди честные. Мы без всякого опасения оставим в городах и весях наших детей и жен, а сами покорно подложим свои головы под меч, полагаясь на Божью правду и государеву милость.

– Вам бы служить без вранья, не слушая воровских наговоров на ссору, – ответил Бутурлин. – Добрая служба у света нашего, царя Алексея Михайловича, забвенная не будет.

Высшие казачьи власти ожидали послов за пять верст от Чигирина. Тут и Юрко Хмельницкий, и писарь Выговский с есаулом Иваном Ковалевским, а с ними двести знатных казаков.

– Не прогневайся, – просил Юрко Федора Васильевича. – Отец и рад бы сам тебя встретить, да с постели не сходит. Уж очень болен.

Прием у гетмана Бутурлину был назначен на другой день. И незадача! Послы явились во всем своем великолепии, изнемогая от бремени царских тайностей и полномочий, а гетман головы от подушки не оторвал. Всего почтения – руку к сердцу поднес и прошептал белыми губами:

– Немощь совсем одолела меня. Не могу ни грамот слушать, ни речей. Отложим великое сие дело до другого раза. Милости прошу отобедать.

Федор Васильевич обомлел: поруха государевой чести! Царские великие страшные дела на когда-нибудь отложены.

– Не буду я обедать у тебя, гетман, – сказал Бутурлин со слезами на глазах. – До государевых милостей и строгих указов тебе недосуг, так и мне, человеку малому, недосуг до твоего обеда.

Богдан только глаза открывал да закрывал, пересиливая боль. На лбу бисером пот выступил. Было видно, с силами собирается, на слова сил нет.