Аввакум
Шрифт:
Толпа на площади заворохалась, зашушукала, и, очнувшись, Неронов увидал со стороны Патриарших палат величавое колыханье.
– Идет! Идет! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – Люди крестились, теснились, глазели.
Патриарх Никон шел служить обедню.
Неронов, как по морю, пошел через людей, чтоб только в глаза поглядеть святейшему.
Показалось: поубавилось в Никоне Никона, попростел. Ни орлего взора, ни чела с печатью вселенской скорби. Погрузневший, но посвежевший, румяный, привычно шел кир Никон среди иерархов, через толпу,
Неронов шагнул ему навстречу, загораживая дорогу.
– Что тебе? – спросил великий пастырь.
Неронов чуть посторонился, давая пути, но молчал, пораженный: не узнал. Сказал, покашливая, чтоб голос чище был:
– Я тот, кого ты ищешь, – казанский протопоп Иван, а в иноках старец Григорий.
Непонимание стояло на лице Никона.
– Я – Неронов!
Никон закивал головою и пошел себе дальше. Неронов, пятясь, заговорил торопливо, зло:
– Что бы ты ни затеял, всякое твое дело не крепко, ибо все один делаешь, все сам. Не крепко, попомни меня! После тебя иной патриарх будет. Все твое дело по-своему переделает. Иная тогда и тебе будет честь, святой владыко.
Никон прошел мимо, но в дверях храма остановился, оглянулся.
– После службы в Крестовую приходи. Там ты меня уличишь, сколько сердца в тебе есть.
В смущении вошел старец Григорий в собор Успения.
Тишина и раскаянье легли на плечи его, тяжело легли. Будто столпы перестали держать каменное небо собора, и оно, несокрушимое, легло на его плечи.
Неронов дождался конца службы и, пропустя Никона, потащился следом.
Владыка обернулся, подождал.
Тут они и обнялись вдруг, себе на удивление.
– Правду тебе скажу, владыко святый! Не твоих проклятий испугавшись, приволокся в Москву. На Руси друг друга лихо лают, ветер носит. Под клятвой вселенских патриархов боюсь быть. С тобой поспорил бы, а со святым Востоком раздор творить – обречь себя и всякого, кто твои перемены почитает за наказание, на духовную немочь.
Никон слушал сосредоточенно и печально. Ни слова в ответ. Примолк и Неронов.
Вошли в патриарший дом. Поднялись в Крестовую палату.
Никон опустился у стены на лавку, покрытую красным сукном, Неронов сел рядом. Покосился на патриаршую простецкую рясу, потрогал тяжелый золотой, в драгоценных эмалях и жемчуге нагрудный крест.
– Деревеньку, чай, можно купить за твой крестик?
– Подарок царя, – сказал Никон смиренно.
В последнее время святейшему снились смутные, обольстительные сны, которых он не помнил поутру. Чудилась беда, но наяву ничто не предвещало худого. Всюду и во всем была прибыль. Не зная, как избавиться от душесмятения, Никон наложил на себя пост и предался смирению. Неронов угадал со своим пришествием.
– Чертог похлеще, чем у царя, – сказал Неронов, окидывая взором Крестовую палату, задержав глаза на патриаршем, в жемчуге и каменьях, троне.
– Я, чай, патриарх Московский и всея Руси, Великая, Белая и Малая…
– Да уж
– Не могу, батюшка, терпеть, – ответил Никон, глядя перед собою. – Кто-то должен унять самовольство и блуд.
– Все книжки старые перепортил. Чем твой служебник лучше прежнего?
– Ничем, – согласился Никон, – обои добры. По коим хочешь, по тем и служи.
– То слова. Ты благослови меня служить по старым!
– Благословляю!
Перекрестил, встал, прошел к столу, принес охапку челобитных.
– Возьми, старец Григорий, и прочти! Не один ты меня честишь. Честят поболе твоего чинами, всякое слово в сих грамотах черное.
– Чего же им не писать? Правду пишут. Гордостью да мучением сан свой держишь. Христос, Учитель наш, в сердце смирение держал, а ты добре сердит!
– Прости, старец Григорий, не могу терпеть!
– Это и я так умею: прости да прости! От моего прости – моей душе прибыль. Иное дело – твое прости. Будет от него прок – первым приду, поклонюсь тебе в ноги. Ладно, прощай, владыко.
– Поди, – согласился Никон. – В Чудов монастырь поди. Постись. Через две недели сниму с тебя проклятие собора. Прилюдно.
Неронов поклонился, подошел под благословение.
– И меня благослови! – попросил Никон.
Неронов благословил патриарха.
«А куском хлеба не поделился, – укорил-таки, покидая патриарший дом. – Уж до того, видно, сладко кушает, что перед людьми стыдно».
Не через две – через неделю привели по приказу патриарха старца Григория в Успенский собор.
И спросил его патриарх:
– Старец Григорий, приобщаешься ли ты Святой Соборной и Апостольской церкви?
– Не ведаю, что глаголешь! – ответил Неронов. – Я никогда от Святой церкви отлучен не был, и собору на меня никакого не бывало, и прения моего ни с кем нет! А что ты на меня клятву положил своею дерзостью, по страсти своей, – то от гнева твоего, потому что я стоял за Святую Соборную и Апостольскую церковь и правду говорил.
Никон опустил голову, и слезы полились из глаз его. Неронов, крепившийся сердцем, разомлел и тоже расплакался.
Прочитал Никон над старцем Григорием разрешительные молитвы, и тот причастился Святых Тайн от руки патриарха.
Перед Татьяниным днем новый духовник царя Алексея Михайловича благовещенский протопоп Лукьян Кириллов позвал старца Григория на Верх в дворцовую церковь Спаса на всенощную.
Во сне такое не приснится: гонимый властями человек был поставлен от царя по правую руку, среди царского семейства. Как тут на деток царевых не поглядеть, на царицу хоть разок, на царевен, сестриц государя. Старец Григорий набожности себе не прибавлял, поглядел на всех и остался доволен: хорошие люди.