Аз Бога Ведаю!
Шрифт:
Истолковав сие двояко – к добру и к худу, – он вошел в палаты и сел за стол мраморный, чтобы писать к Цимисхию: царь в нарушение договора держал возле себя врага Руси, суть кагана. Они ж условились и поклялись своим богам не привечать врагов друг друга, дабы не сеяли они раздора меж ними, не шептали в уши слова дурные и не губили мира. Князь положил перед собой лист харатейный, взял перо, но мысли о звезде к нему опять вернулись и отвлекли.
Фарро является тому, кто жаждет видеть путь. Другие же, кто идет своей дорогой иль тропой, иль вовсе бездорожьем не зрят,
Но и худое предвидел Святослав: здесь, на Балканах, окончился путь битвы с Тьмою. А она еще сильна, и как зло всякое, крылата. Почует умиротворенье Света и разлетится вновь, как саранча, как тля едучая…
В тот миг к нему Свенальд пришел и у порога встал. То ль улыбается, то ль плачет – не понять, ибо князь никогда не зрел у воеводы ни того и ни другого.
– Ты с чем пришел, Свенальд?
– Я весть тебе принес. Токмо не ведаю: в скорбь или в радость.
– Так сказывай, а я погляжу, чем твоя весть на душу ляжет!
– Мать твоя, княгиня Ольга, скончалась, примерла.
Пред взором Святослава качнулась колыбель-ладья и поплыла. Свенальд же, видя, что князь не отвечает, еще раз повторил.
– Да слышу я, – отозвался он наконец. – Мне знак был – звезда Фарро погасла… Я не изведал знака и толковал иначе. А вот в чем суть! Се мать светила мне, а чудилось – звезда… Светила и померкла.
– Знать, скорбна весть…
– Но отчего же? Ей выпал трудный путь, бесчадие терпела, женой была, но княжила, землею правила. Бывало, и со мной сражалась… И вот свободной стала, ибо свобода истинная есть смерть. Так что мне горевать? Жаль токмо, звезда угасла… Ступай! Мне след письмо писать.
Когда Свенальд ушел, князь запер дверь и снова сел к столу. Но вместо послания взял харатейный лист и сложил из него ладью – не колыбель и не корабль погребальный…
Теперь он сирота, но старший рода – высший судия земной всем племенам в Руси, народам малым, и как он скажет – так и быть должно. Владей он властью, по колено ноги ушли бы в землю от тяжести, и шагу б не ступил! Ему же люба стезя иная – легко ходить, как пардус, поскольку рок другой…
Не ведать бремя власти! И не судить! В сем и таится высший смысл бытия и вещей воли.
Но коли он отныне старший рода, есть долг священный – справить тризну по матери усопшей. Вокруг нее стояли попы заморские, вероучители, жрецы Христа казненного, коему поклонялась мать. По древнему закону народов Ара не грех, коли даждьбожий внук вздумает испытать иных богов, обряды, действа – не раб же, вольный внук! – однако же по смерти конец приходит и испытаниям. И старший рода обязан тризновать и проводить в Последний Путь, как подобает. Не то душа беспутная станет блуждать во тьме и не найдет покоя.
Что, если инородцы вздумают отправить покойную по своим обрядам? Не в путь, а в услужение мертвому богу? В рабыни на все
Она ж достойна тризны верховного вождя, ибо на пути земном была Великою княгиней!
Не медля боле, Святослав оделся в белые одежды и тиунов покликал, чтоб коней седлали, брали подводных, припас на скорый путь и готовились в дорогу на рассвете. Потом призвал Свенальда и так сказал ему:
– Поеду тризну править. Ты, воевода, сиди в Пе-реяславце. Не то вернусь, и снова придется город брать на копье.
Свенальд молчал, и гримаса на его лице оставалась прежней – не плачет, не смеется. А должен бы сказать – добро…
– Почто молчишь, Свенальд? Ужели заробел? Не узнаю тебя…
– Сказать не смею. – скрипуче молвил он. – Всю жизнь не робел пред вами, как грозны ни были… А вот в сей час робею.
– Занятно… Отчего же?
– Просить хочу… Ты, княже, отпусти меня. Служил тебе за веру, не надо мзды, уйду в чем есть.
– Что слышу я? – князь встрепенулся. – Обидел я тебя? Или твою дружину? Слов не сдержал своих?
– Нет, по иной причине. Мой час настал. Я долго отчину искал свою, ту землю, где родился. Теперь нашел… Стар я, княже, пора мне и на родину, а там в Последний Путь. Нешто и после смерти блуждать в чужбине?
– Достойная причина, – задумчиво промолвил Святослав. – Добро… Не ведал я, что ищешь отчину, и худо думал про тебя, мол-де, изгой, бездомок… Добро, я отпускаю. Далеко ли идти?
– За Балт, к норвежским берегам. Оттуда родом я и бог мой – Один!
– Нам по пути с тобой, – обрадовался он. – До Киева поедем вместе!
И в сей же миг нахмурился и тяжко замолчал. Свенальд чуть брови приподнял:
– Что, княже? Был светел – вдруг померк…
– Померк не я – звезда померкла… А я подумал, как мир сей смешан, все вкупе: добро и зло, Свет и Тьма… И так во всяком человеке, и суть во мне… Но полно печаловать о мире! Иди седлай коня!
И на рассвете, оставив на мужей достойных Переяславец, они отправились в дорогу.
, Без отдыха скакали, не на рысях – наметом, а с сумерками возжигали светочи и мчались дальше, лишь коней меняя. А Святославу, как и на пути меж небом и землей, все чудилось, что едут медленно: тот, кто единожды изведал радость пути в пространстве по тропе Траяна, навечно погружен в тоску по ней. Как ни тори земные тропы, все вязнешь в хляби, и князь жалел, что нет копья в деснице. А бог взирал на сей отряд летучий и вопрошал недоуменно:
– Куда они спешат? Куда так быстро едут? Зачем? И почему не зрю конца пути их, хоть и есть начало? Ужели скачут в никуда?
Путь многодневный до устья Днепра в три одолели, и тут Свенальд сказал:
– Устали наши кони, а свежих негде взять. Я берегом поеду, тихим ходом; ты же плыви в ладье, поелику скорее надо. А в Киеве, на тризне встретимся. Долго ждала меня отчина, да погодит еще, не тронется же с места, но мать хоть и усопшая, а долго ждать не может.
И выбрал из числа воинов своих гребцов бывалых, коим не страшны ни волны, ни пороги, поставил парус, а князю вручил кормило: