Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I
Шрифт:
Аскольд колебался. Справа черная рука, выпятив палец, указывала: «Телефонный автомат», слева топталась плотная и длинная, сердитая, злая очередь в кассу. Победила, как и следовало ожидать — любовь. Дрожащими пальцами он никак не мог попасть гривенником в тоненькую щелочку автомата.
— 60–53! Товарищ, пожалуйста, 60–53! Что? Спасибо! Маюся. Я! Где? На вокзале! Любимая, сейчас, сейчас же, немедленно. Не спрашивай, немедленно! Московский перрон!
Аскольд почувствовал, как незримый груз сдвинулся и упал с его плеч. Легко подхватил чемодан (милый, дорогой рыжий чемодан). В голову
Нашел глазами серую с зеленой полосой фуражку агента. Мгновенно подскочил к нему.
— Без очереди.
Агент безразлично прошелся взглядом по одежде.
— Документы?
Прочитал телеграмму. Она не произвела, к сожалению, должного впечатления. Агент вяло сказал:
— По телеграмме нельзя. Надо документы с печатью.
В глазах у него на миг мелькнуло: «Много вас таких с телеграммами».
Аскольд понял, что попал на упертого и проигрывает бой. Хотел сказать какое-то страшное слово, но никак не мог подыскать.
— Это научная командировка. (Поздно, не так надо было, дело проиграно).
Агент дважды упрямо покачал головой:
— Нельзя, сказал, значит — нельзя.
Знакомый холодок опять пробежал по взмокшей спине. Растерянно и ошеломленно огляделся, ища поддержки. Сбоку приветливые незнакомые глаза пристально всматривались в его лицо.
Незнакомый человек с молодым чисто выбритым лицом, в сером коверкотовом костюме и фетровой мягкой шляпе, приблизился к Аскольду.
— Простите, товарищ, вам в Москву?
— Да, в Москву.
— У меня лишний билет, товарищ должен был со мной ехать и заболел.
Незнакомец показал большой зеленый билет международного вагона. Аскольд покраснел — растерялся:
— Но у вас купе международного, а я хотел…
— Уступлю его, как обычный, за тринадцать.
Мгновение Аскольд колебался. Раздумывал — мошенник или нет? Да нет! Говорит громко, спокойно, рядом стоит агент. Аскольд вытащил кошелек.
Шум вокзала прорезал пронзительный звонок и усатый, похожий на моржа дежурный, широко раскрывая рот, низко загудел:
— Пе-е-рвый звонок — Белгоо-ород, Ку-у-урской. Оре-о-ол. Ту-у-ула… Москва, — и уже потише добавил: — Поезд стоит на первом пути.
Аскольд поспешно протянул деньги:
— Прошу.
Незнакомец безразлично отвел его руку:
— Потом. Мы же с вами же в одном купе, поспешите, дайте помогу.
Аскольд со своим спасителем направились к первой платформе.
Резко застрекотал свисток, ему с готовностью ответила мощная глотка черного паровоза. Поезд вздрогнул. В конце платформы из вокзального лабиринта выбежала девушка в белом. Аскольд повис на лесенке, свесился всем телом вперед.
— Майя, Маюся!
Поезд выпрямился, лязгнул буферами — тронулся. Девушка сразу остановилась, лицо ее передернулось от злости.
Аскольд, размахивая рукой, кричал:
— Майя, Маюся! Телеграмма… Немедленно ехать. В Загс сейчас же, как только вернусь.
Он еще что-то кричал, но голос терялся в шуме колес и до девушки долетали лишь разорванные невнятные звуки.
Стоглазая
Смотрела вслед поезду скорбно и строго. А когда дошла до конца, застыла и сказала:
— Сумасшедший, любимый мой…
В романах авторы, показывая читателю героя, допустим, через полгода после психологической драмы, всегда глубокомысленно отмечают, что герой очень изменился, новые морщины легли на его благородное чело, в глазах затаилась грусть и скорбь.
К сожалению, а может, и к радости, дорогие читатели, о Мариче этого сказать нельзя. Мы оставили его без внимания с первого октября минувшего года, а сейчас уже начало мая, но за это время он ничуть не изменился. Высокий лоб его отнюдь не покрылся новыми морщинами, глаза вовсе не излучают грусть и скорбь. Некогда скучать, некогда испускать скорбные лучи, потому что все существо кипит напряжением и силой.
С третьего этажа «Метрополя» видна радостная, шумная площадь. Солнце растапливает последние кучки почерневшего снега. Видны счастливые (по причине весны и солнца) прохожие, видно, как на деревьях суетятся грачи, а на крышах, лихо распустив крылья, прыгают воинственные воробьи. На тротуарах кое-где уже мелькают клетчатые блузы задорных физкультурников.
Площадь радовалась запоздалой московской весне, не радовался только Марин. Он стоял у широкого окна, напряженно размышляя, проверял — сделал ли все, что наметил с утра. «Кажется, все, — в десятый раз думал он, — оружие, одежда, приборы, еда… еда… Что еще… Кажется, все. Да, все. Лишь бы Валентин Андреевич покончил с делами, и в путь».
Внизу на улице высокая знакомая фигура, держа под руку женщину и шагая озабоченно и широко (спутница едва успевала семенить за своим кавалером), пересекла трамвайные пути. Оба исчезли у центрального подъезда отеля.
Марин узнал Горского и пошел навстречу, к лифту. В последние дни ученик и учитель, занятые делами экспедиции, понимали друг друга без слов, и разговоры их обходились почти без вопросов.
Аккуратно подстриженный, с подрезанной, подбритой бородкой, профессор Горский казался еще более высоким и сухим. Пропуская вперед молчаливую Клавдию Марковну, он будто предчувствовал, что Марин встретит его и у самой дверцы лифта деловито сообщит:
— Все в порядке, можно ехать.
— У меня тоже все готово, но телеграммы от Аскольда пока нет.
Горский разделся, стал посреди номера и на минуту задумался, глядя поверх очков за окно. Марин выжидал.
Ученый смотрел на ясное небо с белыми стайками облаков, на залитые солнцем крыши Москвы. Затем недовольно мотнул головой.
— Задержали нас, эх, задержали. Видите, что делается? Весна. Сегодня же необходимо выезжать, иначе все полетит к чертям. Аскольд пусть догоняет.
Горский посмотрел на удивленное лицо своего помощника, который словно бы спрашивал: «Как это так — догоняет?» Улыбнувшись, обратился к жене: