Азимут бегства
Шрифт:
— Ты украл это?
— Да, кто-то же должен был это сделать.
Да, кто-то должен, думает Койот. Эта информация впечатляет. Действительно, чертовски впечатляет. Впрочем, кража впечатляет не меньше. Он пригубливает виски и снова погружается в чтение.
Несколько простых изыскании по поводу ватиканского секретного архива, ничего существенного, все это можно найти в любой приличной библиотеке; все написано в виде сносок, полунамеков, памятных знаков. Такое впечатление, что это написано для человека, который все давно знает и просто набросал заметки для памяти, чтобы время от времени пробегать записи глазами, чтобы удостовериться, что ничто не пропущено. Декларации о приобретениях, некоторые датированы четырнадцатым
Здесь были грубые наброски планов римских акведуков, план базилики Святого Петра, Сикстинской капеллы, дворца Борджиа. Потом последовала целая кипа листов, покрытых графиками и уравнениями классической физики. Койот нашел здесь много интересного. Бор, Максвелл, постоянная Планка, Эйнштейн. Но он с трудом вникал в суть, для него это был текст на языке, которым он неважно владел.
Койот переворачивает листы и находит короткое примечание: «Никто не возвращается домой». Он холодеет.
— Исосселес убил Пену?
— Вы читаете. — Он протянул руку к папке. — Исосселес не желал, чтобы кто-то похитил его Перун. Думаю, что он хотел убить нас обоих. Но нет, он не убивал Пену. Она умерла, прежде чем у него появился шанс, а я не дал ему такого шанса.
Койот улыбается Анхелю.
— Похоже, ты украл его Перун для меня.
Такая улыбка может осветить целый город, думает Анхель. Ему становится необыкновенно тепло на душе, он не может этого отрицать, ему так давно никто не улыбался. Койот снова принимается переворачивать листы.
В самом низу стопки он находит целое рассуждение, посвященное математике Георга Кантора. Математика девятнадцатого века, который, как и многие до него, склонился под великой тенью римско-католической церкви. Он не разделил трагическую судьбу Галилея, но это был лишь вопрос времени и эпохи. Его работа касалась актуализации бесконечности, это была не обязательно новая тема, но она настолько близко подошла к краю пантеизма, что заставила нескольких человек удивленно поднять брови. До него эту идею затронул Аристотель в своей «Физике», но у него бесконечность обладала способностью лишь к потенциальному существованию. Идея о том, что бесконечность имеет свое математическое выражение, что существуют различные ее степени, это была идея, готовая расколоть творение Божье с большей силой, чем это смог бы сделать сам Творец, — ясно, почему такие мысли быстро приводят их авторов в темные тюремные коридоры.
Под этими заметками Койот обнаружил еще одну записную книжку, озаглавленную «Сефер ха-Завиот». [7] Койот понял, что это английская транслитерация еврейского текста. Он никогда не слышал об этом, но довольно скоро понял, о чем шла речь.
Каббалистическая игра, как понял Койот, гигантская лингвистическая головоломка. Эту идею трудно постичь, даже если ты взялся за нее с верного конца. В самом начале было слово — слова, которые Бог использовал для Творения. Бог заставил вселенную существовать словом. Ты пытаешься создать нечто из ничего, просто вообразив и представив себе вещи, которые ты высказываешь. Язык творения — это Тора. Но это не писаная Тора — видимая Тора, как ее еще называют, — это только одна из бесконечного числа возможностей, нет, речь идет об истинной Торе. Торе, содержащей слова Бога, силу созидания и творения. Игра заключается в метатезах, в правильном произнесении Торы, и тогда, только тогда, овладеешь ты божественной силой. В этом заключался путь иудеев, колонна из уложенных друг на друга жизней следовавших друг за другом поколений; нет ничего удивительного, что они сумели пережить так много тысячелетий, сколько миллиардов попыток было сделано, чтобы вскрыть истинную Тору и один раз произнести ее правильно.
7
«Книга углов» (иврит)
За несколько веков они научились нескольким ловким способам, уловили несколько верных вещей. Эта буква следует за той, и когда ты проигрываешь слова в уме, то начинаешь видеть их цвет, слова парят в густом коричнево-красноватом мареве, как мягкий, бархатный дым. Можно проникнуть в суть, если сначала сложить пальцы в одном, а потом в другом положении, изменив углы между ними. Может быть, при этом надо встать лицом в определенном направлении. Но главную цель пути замутили этими отвлечениями и оплошностями. Есть рассказ о четырех мудрецах — все они были раввинами, — которые взяли на себя труд изучить Каббалу. Из этих четверых один ослеп, второй сошел с ума, третий умер, а последний овладел истинным знанием, но после этого постепенно осознал, что ему больше не нужен этот мир. Он познал вкус иного, более сладкого и манящего мира, мира, которым можно и нужно было наслаждаться, и только им одним. Он оцепенел, надеясь, что рано или поздно придет некто, поднимет его и унесет на небеса.
Может быть, Пена много лет назад заметила эту уверенность, это спокойствие духа, ту часть Койота, которая, как она говорила, есть чудо и сокровище, коему не место в пыльной комнате, она, эта часть, будет вовеки невидимой, не важно, кто есть твой Бог.
Он подошел к окну и стал не отрываясь смотреть в тем ноту. Бездонное небо полно звезд. Койот наполняет виски стакан Анхеля, потом свой.
— Давай выпьем. — Он высоко поднимает руку со стаканом.
Анхель смотрит на Койота, поднимает свой стакан и улыбается, зная, что скоро, после всего, отправится в Италию.
29
Позже, когда Анхель засыпает на узкой кушетке, Койот находит в папке раздел, толкующий об Обществе. Он знает многое о подобных группах и понимает, что Исосселес, кто бы он ни был, не принадлежит к ним. Если бы падре был членом Общества, то Койот скончался бы на обочине дороги, а не сидел бы в этой гостиной с ушибленным бедром, помятыми ребрами и тупой болью в ступнях. А сие значит, что Исосселес и его дружки шли за Койотом в одиночку и сами его отыскали. Это значит, что у них были для этого возможности. Это также означат, что если Исосселес смог его найти, то он знает, кто такой Койот, и если, зная это, он все же явился, то — ну что ж — выходит, что Исосселес — свихнувшийся сукин сын, и Койоту теперь предстоит много бессонных ночей.
— Что это?
Дверь открыта, Анхель все еще держится за ручку, отсекая прихожую от заката пасмурного февральского дня. Прошли ровно сутки с того момента, как он познакомился с Койотом. В дверном проеме небо цвета паровозного дыма. Он катался на лыжах, мальчик играл в снегу, что-то в нем пока не желало сдаваться.
— Это, — повторяет Койот, держа в руке письмо из папки Пены, то самое, над которым когда-то Анхель и Пена ломали голову целый вечер.
— Эту штуку, Койот, мы называем письмом, — Он все еще в лыжном наряде. — Обожди секунду.
Анхель ставит ботинки и лыжи в угол и вешает куртку в шкаф, а потом идет в гостиную, к Койоту.
— Это еще одна проблема, — говорит Койот и бросает бумаги на стул.
Дверь закрывается, и в комнату вползает сумрак. С первого же взгляда — по тяжести штор, по запаху, по свету лампы — ясно, что Койот пробыл в комнате целый день, просидев на одном из стульев, нащупывая нужные углы. Вчера выпало восемь дюймов снега, и Анхель пытался уговорить Койота прокатиться на лыжах, но тот только отрицательно покачал головой. Ребра еще сильно болят, на правой руке не спадает опухоль, а запястье багровое в месте, где к нему примерзли наручники.