Азимут бегства
Шрифт:
— Рассказывай, что это. — Во взгляде Койота нет никакого выражения, он холодно смотрит на Анхеля, потом на письмо, потом снова на Анхеля.
— Пива? — спрашивает Анхель, направляясь в кухню.
— Я задал тебе вопрос, — резко отвечает Койот.
Анхель слышит, но не хочет слушать. Сквозь туман слов, стараясь отделаться от него, он все же идет на кухню, и там они наконец начинают разговор. Анхель не может представить себе Койота в гневе, не может вообразить, на что способен этот рослый и сильный, как медведь, человек. Он останавливается, легонько поворачивается на носке левой ноги, это
— Ты как себя чувствуешь? — спрашивает он, глядя Койоту прямо в глаза. В последнее время от открыл, что в такой реакции есть сила; надо сохранить полное спокойствие и сразу переходить к сути ситуации.
Койот тяжело переводит дыхание.
— Спокойствие, — говорит он, встряхнув головой.
— Спокойствие.
— И пить хочется, — произносит Койот. Он уходит в соседнюю комнату, говоря «Я сам, сиди», резко взмахнув рукой.
Анхель берет в руки пакет. Мелко написанные серыми чернилами слова. Не больше двадцати страниц, но все сложены как письма, аккуратно сложены, по одному листочку. Должно быть, на это ушло порядочно времени.
— Откуда это взялось у Пены? — спрашивает Койот, вернувшись в комнату и протянув Анхелю открытую бутылку.
— Она никогда мне об этом не рассказывала, иногда на нее просто что-то находило, и она показывала мне разные вещи.
— Она что-нибудь вообще говорила об этом?
— Насколько она могла судить, такие письма рассылаются один раз в месяц, рассылка занимает несколько дней, но это только слухи. Она говорила, что знала и о других выпусках, но не смогла их отыскать. Вот и все.
— Источник в Ватикане? — спрашивает Койот, в голосе его странно звучат радостные нотки.
— Она считала, что письмо составлено иезуитом. Здесь все касается комментариев к священным книгам. Пена проследила судьбу всех книг, упомянутых в письме. Ни одной из них больше не существует в природе.
— Стало быть, это очень осторожный иезуит.
— Пена говорила то же самое. — Он подходит к окну и поднимает штору, закуривает и наблюдает угасающий день.
— Это наш единственный след, по которому будет безумно тяжело идти.
— Отработай назад, — советует Анхель.
— Я и хочу отработать назад, если, конечно, у тебя нет желания поехать в Ватикан и помахать там этими листочками, чтобы посмотреть, кого убьют первым. — Койот пьет пиво. — Кто получает эти письма? Я хочу сказать, куда они направляются после публикации?
— Не имею ни малейшего представления. Пена тоже так и не смогла этого понять. Она говорила, что это то же самое, что держать веревку и не знать, где находятся ее концы.
Анхель кладет недокуренную сигарету в пепельницу и берет в руку письмо. Мелко написанные слова, серые чернила. До него доходит странность этого обстоятельства.
— Койот, почему чернила серые?
— Что? — Койот отвлекся от своих мыслей.
— Чернила, — он протягивает письмо Койоту, — смотри, они серые. Я видел это и раньше, но не задумывался. Они серые, а не черные, это очень странный цвет для чернил.
— Странный, — медленно произносит Койот.
— И даже очень странно.
— Знаешь, Анхель, у меня есть одна сумасшедшая идея. — Он впервые за сегодняшний день улыбается и идет к телефону.
Габриаль сидит, как на троне, в кабине «кенуорта» образца сорок девятого года. Машина увешана плакатами «Жить свободным или умереть», хромированная решетка радиатора ощерилась хищной ухмылкой. Ноги Габриаля упираются в лакированную текстуру передней панели, голова периодически ударяется о черную кожу сиденья, глаза прикованы к окну, за которым пролетает пейзаж. Злобный пузатый коротышка Будда сидит в шести дюймах от его тяжелого ботинка. Статуэтка приклеена к панели, и Габриаль смотрит на нее с тех самых пор, как поймал эту попутку на выезде из Теллурида. Он строит отношения, словно они в один прекрасный день сохранят ему жизнь.
Кто-то угнал его машину, он не может найти пропавшего куда-то Липучку, а глаза его горят от хронического недосыпания. Он проводит неделю в бесплодных поисках, ждет и расспрашивает, но никто не видел Липучку и не знает, где он может быть. Вчера вечером ему позвонил Койот, и Габриаль уехал, оставив записку на двери дома Липучки. Что делать дальше? Он упаковал вещи, захватил старую гитару и уехал. Гитара лежит у него на коленях, его гитара-путешественница, как он ее называет, выщипывает из струн слезливую мелодию, что-то в духе «Жизнь страдальца» Хепа Тонса. Это только одна вещица из необъятного репертуара. Ноги движутся в такт нежному всхлипыванию, трепетным нотам, и когда между словами возникают паузы, он просто мурлычет ассонансы, выдерживая ритм, паря в пространстве и свободном полете.
Тихий Пьяница, сурово сжимая крепкие массивные челюсти, ведет машину как бог — в своем «стетсоне», к ленте которого приколот значок муниципальных железных дорог. Руль держит мертвой хваткой, обеими руками, выбивая барабанную дробь на рулевом колесе. Большие, тяжелые, массивные руки, но он не поет в такт ритму.
— Миром правят правильно поставленные задачи, мое дело рулить, твое дело — петь, и таким наш мир останется на ближайшие пятьсот миль.
Тихий Пьяница, как становится известно Габриалю, принял свое прозвище не из-за пристрастия к спиртному, но скорее из-за идеи. Идея же заключается в том, что вся жизнь есть не что иное, как долгая, тихая, неспешная пьянка.
— Я зрю в корень пьянства. Все начинается с ясной головы, тонкого вкуса, и аромат вина манит нас за собой. Рано или поздно мы начинаем шататься, падать и смеяться, когда нам показывают пальчик. Назавтра опьянение становится глубже. Настает день, когда мы напиваемся в стельку и падаем замертво, и поистине странным бывает наше пробуждение.
Всю дорогу до Юты Габриаль поет заунывные псалмы. Мир за окнами машины в цвете гниющей пшеницы. Они останавливаются в Моаве, скрипя тормозами, паркуются у обочины и выходят из кабины, взметая ботинками застоявшуюся пыль. Тихий Пьяница громогласно здоровается со всеми, кто сидит в зале, и протискивается широкими плечами в окошко торгового павильона, упершись локтями в усеянный крошками пластиковый прилавок.