Азимут бегства
Шрифт:
— Быстренько жрем и подбираем баптистов.
— Баптистов?
— Ну да, они соскочили с корабля в Небраске, сели там на самолет и скоро будут здесь.
Весь зал уставился на Габриаля, Габриаль уставился в окно, ничего не видя и не замечая. Тихий Пьяница медленно стискивает челюсти.
— Парни, у вас нелады со здоровьем? — Он поднимается во весь свой гигантский рост. — У меня есть двести шестьдесят фунтов чудного лекарства.
Это пробуждает Габриаля. Он поворачивает голову и тяжелым взглядом обводит присутствующих, чувствуя, что накопившийся за две недели гнев ищет выхода.
— Спокойно, дружище. — Тихий Пьяница кладет руку на плечо Габриаля, удерживая его на месте. —
Что бы все это ни означало, Габриаль теперь на сто процентов уверен, что Тихий Пьяница не просто так остановился у обочины и подобрал его, вырвав из уныния. Он не знает, во что влип, но понимает, что Тихий Пьяница — отличный парень, который не станет докучать ему вопросами. Он понял это, пообщавшись накоротке с Койотом. Он поедет с ним и дальше. Только сейчас мозаика начала складываться в цельную картину. Исосселес оставил Койоту вежливое и простенькое напоминание. Вдруг исчезает Липучка, единственный настоящий раста на тысячу миль. Габриаль должен найти Исосселеса, и тогда он узнает массу всяких интересных вещей. От этих мыслей сжимаются челюсти и хрустят зубы.
Яичница, сосиски, бекон, немного масла на тосте, все в зале сосредоточенно едят, не поднимая глаз. Никто больше не глазеет на Габриаля.
— Баптисты? — спрашивает наконец Габриаль.
— Передвижной консорциум новообращения новоорлеанского общества христиан-баптистов. Такая компания христиан, которые забрали себе в голову, что битники… — Тихий Пьяница замолкает, чтобы проглотить кусок. — Знаешь, кто это такие?
— Ну, знаю, — отвечает Габриаль.
— Так вот, они думают, что битники на самом деле тайная христианская секта. Такой своего рода полоумный прозелитизм. Кто-то вообразил, что надо собрать стадо сынков и дочек, не старше пятнадцати лет, и послать их от океана до океана за восемнадцатью велосипедистами, чтобы они по пути горланили песни. Вот посмотришь, у меня весь кузов увешан громкоговорителями.
Официантка приносит еще кофе. На парковке сквозь ветровое стекло видны поблескивающие стальные струны старой гитары.
— Когда они приезжают?
— Через полчаса. Поедят, погрузятся — и вперед, семь сотен миль на запад.
Тихий Пьяница не солгал. Их двадцать, и всем ни на один день не больше пятнадцати. Дети пустились в приключение, и они очень серьезно к нему относятся. Габриаль не утруждает себя размышлениями о причинах. Он думает, что, будь у него возможность, он смог бы научить их регги, может быть, и песне об искуплении. О маленьком избавлении.
Тихий Пьяница жмет педаль газа, и они отъезжают от парковки под аккомпанемент хора, затянувшего «Иисус встретил женщину у колодца». Но дети поют тише, чем можно было ждать. Их пение больше похоже на едва слышное дуновение ветра. Над пустыней повисают и другие песни — «Не плачь, Мария», «Нежная память». Мили и мили пустынной дороги. «Старый корабль Сиона» и даже Габриаль, разжав челюсти, начинает подпевать.
Пролетают пятьдесят миль. Потом еще пятьдесят.
— Можно спросить тебя кое о чем? — спрашивает Тихий Пьяница, все еще думая о ресторане.
— Стреляй.
— Тебе всегда приходится так туго?
— Ты имеешь в виду мой цвет?
Тихий Пьяница молча кивает.
— Слово «альбинос» происходит от греческого «альфос», это греческое слово обозначало тускло-белого больного проказой; кроме того, это слово производят от греческого же слова «альфито» — что означает белая богиня. Ты не читал Мелвилла?
— Нет, только слышал о нем.
— Моби Дик?
— Это о сумасшедшем капитане, который гонялся за гигантским китом по всем морям и океанам? Кит откусил у него кусок ноги, и капитан решил отомстить?
— Да, то самое.
— Угу.
— Мелвиллу очень нравится противоречие, заключенное в белом цвете: чистота и благодать, с одной стороны, а с другой — безымянный ужас: проказа, альбиносы, белые балахоны.
— Ты считаешь, что будишь в людях такие вот эмоции?
— Книга вышла в то время, когда люди только что поняли, что Бог — это идея, которую можно убить. Может быть, в «Моби Дике» кит есть символ Бога. Ахав всю книгу пытается убить Бога. Но стоит, однако, помнить, что Моби Дик — белый кит. Он — альбинос, и когда все сказано и все сделано — он побеждает.
30
Стена Плача превосходит любое, самое живое воображение. Старый камень цвета пустынного солнца, нарезанный и спрессованный в виде кирпичей размером с циркового толстяка. Камни вросли в землю так, что площадь, на которой они стоят, напоминает кратер, место археологических раскопок, вокруг которого может расти весь остальной Иерусалим. И он растет, будьте уверены. Какая пестрая смесь: торговцы травкой, промышляющие своим товаром в толпе туристов, карманники, одетые как иудеи, мусульмане и христиане — без разницы. Отшельники всех мастей и оттенков. Вокруг творится столпотворение, какого не увидишь больше нигде в мире, — лысые и бородатые, кричащие и брызжущие белой слюной с сухих губ, волосы всклокочены и стоят торчком, как невиданные антенны, короткие еврейские бачки, пейсы, завивающиеся под подбородком, глаза, видящие только одного Бога. Величественные женщины, у которых вместо хребта — стальные стержни, в глазах твердость и прямолинейность, они несут сюда свои печали, но ни унции больше, есть и другие — женщины, настолько придавленные словом своего Бога, что они не могут двигаться иначе, чем ползком по горячему песку. Мистики, парящие в воздухе за закрытыми дверями своих домов, протыкающие булавками свою плоть, ходящие босиком по горячим углям. Маленькие дети, пишущие свои молитвы, обеты и желания — вы ни за что не смогли бы пересчитать эти желания. Каждый пишет их на одном-двух клочках бумаги, скручивает, складывает и всовывает в трещины, углубления, во всякое, еще оставшееся свободным место в стене, и это продолжается десятилетиями, столетиями, и никто не знает, откуда взялась эта традиция, где она коренится, почему она захватывает души всех людей, — мы можем во всех других проявлениях ненавидеть друг друга, но мы можем надеяться, мы можем мечтать, мы можем иметь так много общего.
И вот наступает одно прекрасное утро. Маленький мальчик, наверное, семит, становится на цыпочки и протягивает вверх руку. Может быть, он дотягивается до более высокого камня, чем тот, который был предназначен ему, кто может это измерить? Обеими ручками он буквально погрузился в толщу стены, вот он уже проник туда до локтей, почти забравшись в пустоту между камнями, в глазах его проглядывает настоящий оборвыш. Этот взгляд трогает тебя до глубины души. Они смотрят и смотрят на тебя, и кто знает, как далеко они видят? Не уверен ли ты, что в этом взгляде — Царствие Небесное?
Однако проходит некоторое время, и он вытаскивает руки из стены. Но ему требуется время, чтобы выпустить из них добычу. Проходят годы. Пилигримы приходят и уходят. Правительства отправляются в изгнание. Меняются границы. Но он остается. Даже самая страшная дневная жара не может согнать его с этого места. Дело обстоит так, словно он упал со страшной высоты и не может выбраться из ямы, оставленной падением. Захватывающий выбор, но если он уйдет, то как тогда узнать всю глубину падения? Во многих ли вещах можно будет тогда сохранить уверенность? Какое уверение можешь ты предложить вместо свидетельства?