Бабки в Иномирье
Шрифт:
– Ты не устала? – прервал Кот мои размышления, ушедшие далековато от реальности. В голосе его слышалось нечто похожее на удивление и уважение.
– Да нет. А вот поесть бы не отказалась, – ответила я чистую правду. С чего уставать-то? С прогулки по свежему воздуху всего-то на восемь стандартных часов? Эки мелочи.
– Не против сырого, надеюсь? Огонь сейчас под запретом, – вздохнул Даймалиен.
Я покачала головой, мол, без разницы. Сырое, так сырое. Все лучше той пакости, что продают в московских магазинах. При воспоминании о земной еде я невольно поморщилась: даже купленное
– Не побрезгуйте зайчатиной, сиятельная Дона, – раздался голос Волка.
Я кивнула, подумав, что слишком часто стала отвлекаться на размышления и утеряла бдительность. Четыре года в мегаполисе почти убили нормальные рефлексы и инстинкты. А слух и обоняние мне самой пришлось заглушить в первые же дни после приземления, иначе в этом кошмаре, что зовется человеческим городом, потеряла бы разум от невыносимой вони и какофонии машинных воплей.
– Благодарю, вильбан Уррым. Обожаю зайчатину, – отозвалась я, принимая из рук Волка приличного размера русака. – И неплохо бы вернуть мой ножик. Не люблю пачкать когти.
Волк кинул взгляд на Маури, хмыкнул и вытащил из-за пояса мой любимый десантный ножичек – пояс с декоративными ножнами, изображающими из себя невинную дамскую финтифлюшку, так и остался на мне.
– Извольте, Дона. – Издевательски поклонился и снова растворился в лесу.
Но меня он уже не интересовал. Меня интересовала только и исключительно еда – как много в этом звуке для сердца моего слилось, в желудке вмиг отозвалось…
– Приятного аппетита, Дона, – буркнул Кот, прежде чем вгрызться в мгновенно освежеванную заячью тушку.
– Угумс, – отозвалась я, уже занятая задней лапой совершенно дивного вкуса. Ножик я, разумеется, сунула на место. Пригодится.
Стажерка Зельда
Просыпаюсь – сквозь сон чую: смотрит кто-то на меня.
Из-под ресниц с осторожностью поглядываю, дыхание не сбиваю. Будто сплю еще.
Смеется кто-то негромко.
– Не бойся, – говорит, – вижу я, что ты проснулась, красавица.
Красавица? Ох… Я рукой двинула – и обомлела: шаль-то ночью сползла, а пыль еще ввечеру я смыла.
Делать нечего – сажусь на постели, в лицо своему будителю заглядываю. А он – чтоб мне на месте провалиться! – тот самый сын урчи, Кирий. Здоровехонький: на щеках румянец, глаза блестят – светло-карие, теплые, а главное – нет на нем порчи больше.
Помог бабушкин рецеп! Ай да Айка! Хорошо меня выучила, светлая ей память!
– Как звать-то тебя, девица? – Кирий спрашивает. А сам с интересом на рубаху расшнуровавшуюся поглядывает. Усмехнулась я – в отца пошел паренек. Еще молоко на губах не обсохло, а все туда же. Впрочем, в прежние-то времена раньше начинали за девицами ухлестывать. Кто ж знает, может, в Иномирье этом так же принято?
И
Нет, думаю, не дело это. Знает он уже, что не старуха я. Два пути у меня – либо голову ему заморочить, либо правду-матку сказать да на порядочность его положиться.
Только хотела глазами сверкнуть, колдовство навести – ветер на ухо шепчет: 'Доверься ему, Зельдушка…'
– Зови меня… Зелька, – имя я свое на всякий случай переиначила. Тетка моя, Марка, чтоб ей зубы свои под печкой собирать, и та Маришкой представляется – знает, змеюка подлая, что по имени можно так человека заколдовать, что душа вылетит! Паренек-то, может, и не тронет меня, но вдруг кому обмолвится?
Кирий качает головой.
– Чудно говоришь ты, Зелька, и имя у тебя чудное. Или из Чужих земель, из-за границы пришла?
– Из-за границы, – киваю я. А сама к суме тянусь – за гребнем зачарованным. Косы за ночь распустились, перепутались, только бабушкиным подарком и расчешешь. – Из страны диковинной. Как сюда попала – сама не пойму, – тут решила я не всю правду говорить. – Видать, заколдовал кто-то. Буду теперь путь держать на северную гору колдовскую, через четыре реки. Может, там мне подскажут, как домой воротиться… Что хмуришься, молодец?
Помялся паренечек и отвечает так:
– Говори правду, не томи – ведьма ты?
И лицо испуганное и суровое стало. Сам, видать, ответа боится.
– Ведьмою мою бабку прозывали, – смеюсь. – А я – гадалка просто. Ну, по лекарскому делу еще маленечко смыслю.
Кирий головой качает, глаза щурит. Ресницы у него – загляденье: длинные, густые, мягкие, как у девки какой. А подбородок – упрямый, по-семейному. Эх, красивый парень вырастет – отца позади оставит!
– Лекарские твои замашки на колдовские больно похожи, – говорит, наконец. – Я, хоть без памяти лежал, все помню, всех врачевателей. Те меня порошками пользовали, а ты – наговор шептала.
Я знай себе по косам гребнем вожу. Волосы сами чистые становятся – и мыть не надо. Блестят, как шелка черные. Паренек на них смотрит, не отрываясь, щечки раскраснелись – нравлюсь я ему.
– Хоть бы и наговоры, – улыбаюсь. – Так помогло же. Супротив ворожбы только ворожба и идет.
– Выходит, – удивляется он, – я тебе жизнь должен?
– Выходит, что так, – соглашаюсь.
Нет, милый мой, ничего ты мне не должен… По моему разумению – ребенок ты еще, а мимо детской беды ни одна знахарка, ни одна ведьма не пройдет. А пройдет – прости-прощай, силушка колдовская!
Но знать тебе об этом не обязательно, Кирий, Ильянов сын.
– Что потребуешь? – насупился.
Задумалась я.
– Ничего, – говорю потом, – мне не нужно. Сохранишь мой секрет, не выдашь – и в расчете будем. Назвалась я здесь странницей божьей, обет молчания давшей. За старуху меня посчитали – ею и хочу остаться. Ну как, справедливы мои условия?
Кирий светлой душой оказался, благодарной. Ни мгновения не раздумывал:
– Справедливы! Я, Кирий, наследник урчи Ильяна, обещаю: никто твоей тайны не узнает! И по своему уже почину обещаю тебе, Зелька, отплатить добром за твое добро.