Бабочка на огонь
Шрифт:
— Господи, — Злата подняла усталые чистые глаза к небу, призывая в свидетели своей невиновности господа бога. — И ты, дядя, туда же. Да меня, — решила огорошить старика, чтоб не совал нос в чужие дела, — уже вызывали на Петровку по поводу этого Коли. Его обгорелую машину с останками водителя внутри нашли в соседней области. А я-то при чем? Да и зачем мне женатый мужчина? Зачем мне его проблемы, его беременная жена? Ты же знаешь мои принципы. Я с женатыми не сплю, — похамила немножко Злата. — И потом, что такое — статист Коля? Статист — для меня.
Басманов-Маковский молчал, откровенность племянницы «переваривал». Усы, которые он всегда холил и лелеял, а женушка Лизонька всемерно помогала ему в этом тщеславном занятии — шампуни специальные для усов покупала, сейчас висели, а не топорщились. В их черных, подкрашенных прядях Злата заметила несколько седых волос. Ей стало Василия Сергеевича жалко.
— Ну, не расстраивайся, дядя, — она встала, обошла стул, на котором сначала восседал, а теперь горбился Басманов-Маковский, обняла его за плечи. — Это год какой-то неудачный для нашей семьи выдался. А потом все образуется.
— Да-да, — погладил ее руки Василий Сергеевич — Год такой. Как мне тяжело без Артема.
Злата выпрямилась.
— И мне — без папы.
Василий Сергеевич в душе содрогнулся. Очень хотелось ему спросить у Златы, когда она свой золотой кулон в виде льва потеряла? И почему на том льве запеклась кровь?
«Потому что лежал он рядом с убитым Артемом в луже крови, когда я обнаружил еще не остывшее тело брата», — и так, без Златиного объяснения, знал Василий Сергеевич ответ на второй вопрос.
А первый и задавать боялся, и смысла не было. Артема уже не вернуть. А Злата — тоже Басманова. Ее, как басмановский генофонд, беречь надо.
— А ведь ты знала, что Мирра — в Любимске, уже после похорон Артема, — сказал он вдруг скорее себе, чем племяннице. — Ты спрашивала у меня о ней перед моим с Лизонькой отлетом в Испанию. Это было как раз на той неделе, о которой спрашивал тебя следователь, интересуясь, где ты была. Как раз на той неделе, когда пропал статист Коля.
Злата за его спиной молчала, почти перестала дышать. О, она прекрасно поняла, что Василий Сергеевич ее обвиняет.
— Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется? — спросил он с тоской о невозможном, не услышав правдоподобного ответа из-за спины. — Чтобы ты на той неделе действительно никуда из этого дома не уезжала.
Оба они послушали, как шлепает мокрая тряпка по полу — с другой стороны дома. Когда звук шлепающей тряпки стал невыносим, Басманов-Маковский не выдержал первым и сказал, успокоил Злату, как будто извинялся за боль, которую родному существу причинил:
— А для поездки во Францию уже все готово. И билеты куплены.
Не в состоянии больше ощущать Златино присутствие рядом с собой, Василий Сергеевич тяжело поднялся. Не оглядываясь, он пошел к портретам предков, чтобы с ними посоветоваться — правильно ли все, что он делает?
Но и Златы в комнате уже минуту, как не было. Она убежала к заросшему
«Сама себя осужу, сама себя и убитых пожалею, сама объясню и забуду», — вот так жила Злата до этой минуты.
И совсем другое дело понимать, что кто-то еще точно знает, что ты совершила мерзость — лишила кого-то жизни. Да не кого-то — Мирру, статиста.
«Не тогда я стала плохой, когда убила. А сейчас, когда обо всем знает дядя».
Вот отчего плакала Злата, прижавшись щекой к стволу ивы, с остатками слез на глазах, тихо смотрящая в тухлую воду. Как будто была васнецовской Аленушкой.
«Дядя старый. Он скоро умрет, — вытерла слезы Злата. — И Лизонькин час не за горами. А детям своим они не расскажут. И все утрясется, забудется. Сколько же мне страдать? И где, черт побери, дискета?»
Она еще посидела у озерца, у болотца, у ивушки. Час прошел, комары зажрали. С пудовым сердцем, грудной жабой, которая наверняка у нее уже внутри сидит, беспокоит ее, вернулась Злата, таясь, в дом. Она бухнулась в кровать не раздеваясь — чтоб побыстрей день прошел: долгий, ненужный. Она от него отказывается: спит.
В роли поломойки Надежды Петровны Катюша была великолепна: надраенный ею пол блестел так, что по нему в обуви ходить было страшно.
— Окна помой, — приказала Леночка, на минуту спустившаяся из спальни, где она читала никак не засыпающему Грише сказку о Гулливере.
Сказка была неинтересной, многие слова Леночке казались непонятными, и произносить их было трудно, сплошное мучение. Но книга Свифта стояла на библиотечной полке сына — ее перед смертью подобрал Артем Сергеевич, значит, труднопроизносимого и мало понимаемого Леночкой «Гулливера» следовало для развития ребенка прочитать во что бы то ни стало.
— Обязательно вымою, — обрадовалась, а не огорчилась Леночкиному приказу Надежда Петровна.
Чем дольше Катюша будет бывать в доме Басмановых, тем ей же лучше.
Василий Сергеевич собрался кому-то звонить, потому что подсел к телефонному аппарату. Катюша, натирая стекло на веранде, сделалась вся внимание. Леночка медлила, не уходила — у нее была своя надежда на лучшее, свой резон. Вдруг Гриша не дождется ее и уснет, задумавшись, и ей не придется корячиться умом, читая скучную книженцию. Василий Сергеевич Леночку поздно заметил. Заметил, хотел дать отбой, но на другом конце провода важный человек уже снял трубку, сказал: «Вас слушают». Услышав голос, Василий Сергеевич про Леночку на минутку забыл, а про Катюшу, натирающую открытые для удобства мытья и еще кой-чего окна, и раньше не помнил. Она для него как прислуга не существовала. А зря!