Багатур
Шрифт:
— Не знаю, давно там не был, — сказал Сухов, не кривя душой. — А что самому довелось увидеть… Да так себе. Мокро у них, княже, вода кругом. Улиц нет почти, одни протоки. И вместо лошадей лодки такие особые, гондолами прозываются. Есть, конечно, на что посмотреть, но разве сравнить Венецию с Константинополем?
— А девки в Венеции пригожи? — спросил лопоухий дружинник.
— Попадаются, — ухмыльнулся Сухов, вызвав у дружины лёгкое веселье. — Чёрненькие, востроглазые, так и тянет ущипнуть!
Тут уж дружина не выдержала, загоготала. И смолкла, заметив подъезжавших всадников — на паре хороших коней, да с запасными, при полном параде. Олег пригляделся, и улыбка сползла с его лица. Широкоплечего бородача он видел впервые, а вот его спутника знал всю жизнь. Это был Пончик.
Александр сильно изменился — похудел, подсох, в глазах грустинка появилась. Зато какая шуба, а доспех, а шлем! Ни дать ни взять, королевич проездом.
— Кто такие? — строго прикрикнул седоусый дружинник.
— К князю новогородскому посланы, — пробасил широкоплечий, — от великого князя Ярослава Всеволодовича.
— Я князь, — спокойно, с достоинством, сказал Александр Ярославич.
Пончик даже не стал доказательств требовать — заулыбался и направил коня к князю, доставая из-за пазухи свиток.
— Письмо передал батюшко ваш, — проговорил он. — Вот!
Александр Ярославич принял свиток и сказал:
— Как же вас татары пропустили?
— А пайцза у нас.
— А-а…
Князь сломал печать восковую и углубился в чтение, изредка намечая улыбку на плотно сжатых губах, а Пончик, вздыхая с облегчением, удосужился осмотреться — и увидел Сухова.
— Олег?!
— Я, — не стал скрывать тот.
И ничего солидного не осталось в Александре — спрыгнул он с коня, рванулся к другу и вцепился в него, как в родного.
— Олег… Олег… — скулил он, тиская Сухова. — Я был такой дурак! Я ничегошеньки не понимал! Олег…
— А теперь понял? — улыбнулся посланник хана.
— Пришлось… — вздохнул Пончик.
— Эх, Понч, кабы я был прав, да всё понимал верно, мне б куда легче жилось…
— Знаешь его? — с удивлением спросил князь, отрываясь от письма.
— Друг мой, — ответил Олег, улавливая в глазах Пончика радость и признательность за одно драгоценное слово.
— Ну, едем, раз друг… Отец просит тебя к себе пристроить, — обратился князь к Шурику, улыбаясь и скручивая свиток. — Вот, не было у меня посланников, а теперича сразу двое объявились! Едем. Ежели поторопимся, к субботе в Новгороде окажемся.
Дружина построилась, но неожиданность опять вторглась в людские планы — Деревские ворота Торжка вдруг распахнулись, и небольшой отряд конников поскакал прямо на монгольские укрепления. Вылазка застала нукеров врасплох — двое пали, пронзённые копьями. Трое или четверо беглецов тоже попадали с сёдел, простреленные из луков, но остальные — с десяток человек — прорвались-таки, выносясь на Серегерский путь, прямую дорогу к Новгороду.
Олег расслышал гневный крик хана, затем Субэдэя, отдающего приказ, и вот нукеры из сотен Эльхутура, Алтун-Ашуха, Бэрхэ-сэчена с гиканьем и свистом помчались в погоню, а тут и сам Гуюк-хан понёсся следом, окружённый верными кешиктенами, — видать, развлечься пожелал пресветлый, поучаствовать в самой азартной из охот — людей затравить, как лис. Сухов припустил следом, замечая, что и дружина князя новгородского пустила коней в галоп.
На скаку поравнявшись с Изаем Селуковичем, Сухов крикнул арбану:
— Чего приказали хоть?
Куман повернул голову, осклабился:
— Приказано догнать и порубить, багатур!
— Брось, Изай! Какой, к мангусам, багатур…
Куман расхохотался.
— Уже весь тумен знает, что хан отметил тебя, так что не стыдись славы, а пользуйся ею!
— Ладно уж… А за кем мы хоть гонимся?
— Князь новгородский узнал кой-кого. Иванко бежал, посадник новоторжский, воевода Яким Влункович с ним, старый посадник Глеб Борисович и тысяцкий Михайло Моисеевич!
— И ты их всех упомнил?
— Да знаю я их! Народ-то всё тёртый, бывалый. Пересекались не раз и не два. То по торговому делу не сходились, то биться выходили. Всяко бывало… А ну, наддай!
Олег прибавил ходу. Беглецы показались впереди. Видно было, что они изо всей силы погоняют лошадей, скакуны стараются, да только всё меньше и меньше остаётся непройденной дороги между теми, кто убегает, и теми, кто догоняет.
— Обходим справа! — крикнул Изай.
Князь Александр Ярославич, будто поняв арбана, взял влево, отрезая новоторжцам дорогу к лесу. Беглецов гнали до речки и окружили на правом берегу, у Игнача-креста. Первым пал Михайло Моисеевич — он спрыгнул с коня, пригнулся, зажмуривай глаза и прикрываясь руками — сабля Бэрхэ-сэчена и кисти разрубила, и саму голову. Иванко Юрьевич сцепился с двумя нукерами, одного едва не уделал, но тут копьё кешиктена пронзило посадника насквозь, прокололо легко, как иголка тряпицу.
Старый посадник не стал сопротивляться, и ему просто срубили голову, а вот Яким Влункович оказался не так крут, как казался, — увернувшись от сабли Эльхутура, он пал на четвереньки и на карачках подполз к Гуюк-хану. Суровый Чингизид не покидал седла и глядел на ороса сверху вниз, с презрением и брезгливостью.
— Великий хан! — завопил Яким на половецком. — Смилуйсе! Не губи! Я тебе, ох, как пригожусь!
Воевода заоглядывался, по-прежнему стоя на карачках, и вдруг лицо его осветилось злобным торжеством.
— Вот он! Вот он! — завопил Яким Влункович, пальцем тыча в Бэрхэ-сэчена. — Враг твой! Сам видел, сам слышал, как он клялси тебя сгубить, великий хан!
Бэрхэ-сэчен резко побледнел, а Гуюк-хан склонился в седле, с интересом разглядывая пресмыкавшегося ороса.
— Правду ли говоришь? — спросил он, коверкая речь половецкую.
— Истинную правду! — поёрзал на коленках Влункович. — В Киеве видал его, в церкви латинянской! Он там крест целовал и присягал, что всех ханов ордынских изведёт, а тебе, великий, первому смерть причинит!