Багатур
Шрифт:
Запалив нодью, он пристроился к костру поближе, да так и уснул, с сожалением вспоминая горенку в безымянной деревушке, разошедшейся с миром. Зато утром не шибко хотелось поваляться — не то ложе.
Буланые и саврасый, сивый и бурый рады были пути — отдохнув, отъевшись, кони набрались сил и еле сдерживались перед тем, как их растратить в долгой дороге. Впрочем, путь лежал недалёк — на юг, до реки Тверцы, а по ней до Нового Торга — до Торжка. А там будь что будет…
Глава 24,
в которой дорожки пересекаются
Торжок горел. Окружив город по обычаю крепким забором, ордынцы неделю подряд обстреливали Новый Торг то валунами, коих вокруг имелось великое множество, то ворохами пакли, смоченной в жиру и дававшей чадящее пламя, раздувавшееся в полёте.
Пороки били и били: банг, банг, банг. Каменные ядра, хитро обтёсанные, летели, кувыркаясь и подвывая, зажигательные снаряды неслись кометами.
Монгольские юрты стояли напротив всех шести ворот Нового Торга, но никто не шёл на приступ. Батый словно ждал, когда же у горожан кончится терпение, и они сдадут крепость сами. Терпение, возможно, и кончилось давно, зато страх вырос — никто за стенами Торжка не ждал милости, понимали — не тот случай. Открой монголам ворота или дожидайся, пока они их вышибут, без разницы. Всё одно истребят. Всех, кто не спрятался. От мала до велика.
Выехав на пригорок, Олег внимательно осмотрелся, но мало что понял. То ли это хитрая стратегия такая, то ли неумная тактика… Непонятно.
С самого начала было известно, что войны с Новгородом не будет, на этот счёт вроде бы имелась договорённость самого великого хана Угедэя с правящей верхушкой республики — и архиепископ, и посадник, [160] и тысяцкий согласны были пойти на союз с Ордой. Видел в том смысл и юный князь Александр Ярославич, всячески поддерживаемый отцом, первым из всего княжья получившим ярлык.
160
Посадник — высшее выборное лицо в Новгороде, являвшемся феодальной республикой (Господин Великий Новгород). Различались степенной — действующий — посадник и старый, служивший народу ранее. Тысяцкий был своего рода народным трибуном, представляя не бояр, а средние слои и простолюдинов.
Тогда почему Батый с Субэдэем продолжали войну по-старому — переходили границу и разоряли крепость? Выходило так, что для них Угедэй не указ? Скорее всего, дело объяснялось проще — монгольская кавалерия страдала от бескормицы, а Торжок был буквально набит зерном, которое шло на продажу в Новгород. По сути, Торжок был для новгородцев теми самыми закромами родины, полными понизовского, то есть на юге выращенного, жита. И ахиллесовой пятой республики. Недаром князья владимирские, когда прижать хотели Новгород, брали Торжок в осаду, не пропуская хлебные обозы к Волхову, — и новгородцы сдавались, не желая с голодухи пухнуть.
А тут, видать, сам Торжок стал в позу — не поддержали правители Нового Торга мирные инициативы князя новгородского, не пустили монголов к зернохранилищам. Вот Бату и взбесился. Не потому ли и приступ идёт не обычным порядком? Нукеры будто бы и не собираются штурмовать город — Торжок просто наказывают. Хан даёт понять, кто на Руси хозяин, и демонстрирует, как, в случае неповиновения, поступит Орда — железной рукой задавит всякое сопротивление. Метод меча и пряника.
Сухов объехал вокруг частокола полгорода, изредка встречая знакомых тургаудов, пока не заметил белый шатёр Бату-хана. Последние вёрсты пути к Торжку Олег одолел на буланом, вот его-то он и подбодрил пятками, предлагая коню живее перебирать ногами. Буланый подчинился, и вскоре Сухов оказался в пределах орьги — ханской ставки.
Бравые кешиктены тут же бросились навстречу, красноречиво обнажая сабли, но Олег мигом выхватил золотую пайцзу и крикнул:
— Внимание и повиновение! Я послан Бурундаем с поручением к самому хану Бату!
Гвардейцы с почтением закружились вокруг, поглядывая то на пайцзу, то на Олега.
Долгих церемоний очищения проводить не пришлось — хан находился не в юрте, он проезжал мимо и первым заметил Сухова. Подъехав поближе, Бату остановился, уперев руку в бок. За его спиной словно прятался Субэдэй.
Олег спрыгнул наземь и, ни слова не говоря, отвязал баксон-посылку. Поднеся его к ногам белого коня, на котором восседал хан, он поклонился, развязал баксон и вытащил за волосы голову Юрия Всеволодовича.
— Бурундай шлёт тебе голову врага твоего, великого князя владимирского, — громко проговорил Сухов, — и сообщает, что войско князя разбито!
Довольная усмешка растянула губы Бату-хана и смежила его веки в щёлки. Субэдэй и вовсе оскалился в радости.
— Ты принёс мне хорошую весть, багатур, — сказал хан, — и будешь награждён.
— Благодарю, ослепительный, — поклонился Олег.
— Скоро ли прибудет Бурундай? — поинтересовался Субэдэй.
— Скоро, непобедимый. Через два-три дня тумен будет здесь.
— Отлично! Ступай, отдохни, багатур.
А багатуру только этого и надобно было — напряжение последних дней сковало тело усталостью.
Сухов, не садясь уже верхом, пешком добрёл до становища. Привязал коней к деревьям, щедро натрусил им сена, расседлал, протёр, а все перемётные сумы снял и уложил поближе, подгрёб под себя — целее будут. И заснул, как умер.
Два дня Олег только и делал, что отъедался да отсыпался, а на третий день к Торжку подошёл тумен Бурундая. Сухов сразу двинул к стану Тугус-беки, разыскал шатры и юрты сотни Эльхутура, а потом его прибытие заметил Чимбай.
— Ой-е! — завопил нукер. — Хельгу тут уже! Изай, хватит дрыхнуть, как барсук в норе!
Похлопав друг друга по спинам так, что пыль клубами летела, Олег с Чимбаем разъехались, а тут и арбан-у-нойон показался из юрты.
— Ва-вай! — осклабился куман. — Все в сборе! Проходи в юрту, я угощу тебя кумысом, а ты меня — рассказом!
Пригласил Изай Селукович одного Сухова, но в юрту налезло народу поболе — весь десяток вместился, сел в кружок у костра. И пролился в аяки пенистый напиток, и раз, и другой.
Повесть об осаде Нового Торга Олег вёл, пересказывая то, о чём слыхал, но расписал всё, как было, без утаек и в красках.
— Всё, кончается наш поход… — сказал Изай, щурясь от дыма. — Сейчас с Торжком разделаемся и повернём к югу, двинем через Смоленск — в степь. Весна скоро, трава в рост пойдёт…
— Устал я от лесов, — признался Хуту. — Ходишь по ним, как суслик в траве, неба не видишь.