Багатур
Шрифт:
— Да и чёрт с вами со всеми, — махнул рукой Олег. — Поехали!
Копьеносцы разделились на две группки — одна пошла впереди, другая сзади, а Сухов ехал посередине.
Где-то за спиной у Олега шипела Дана, обещая лично запалить костёр вокруг столба, к которому его привяжут.
— Вижу, что еловая тебе не помогает, — сказал Сухов, не оборачиваясь. — Сосновую кинуть?
— Попробуй только!
Олег как раз проезжал под разлапистым сосновым суком. Шишка там была. Сорвать её было делом секунды. Сухов развернулся, коротко замахиваясь, и Дана тут же пригнулась, обеими руками прикрывая голову. Олег взвесил шишку в руке — увесиста — и бросил её без замаха.
— Лови!
Девица по инерции мысли поймала шишку и тут же отбросила, гневно сверкнув глазами.
— Мало тебя в детстве шлёпали, — сделал вывод Олег, — уж больно своенравна. А сие не от большого ума…
Дана стала искать ответ, достойный дочери вождя, но тут за очередным поворотом показался мощный частокол — брёвна в обхват, с заострёнными концами, были врыты в землю на треть. Ещё выше поднимались колья с нанизанными на них черепами — лошадиными, коровьими, медвежьими. И человечьими.
Ворота были под стать тыну — фундаментальные ворота. Если одну створку уронить — десяток насмерть придавит. В лепёшку.
За воротами открылась деревня — пять длинных, приземистых домов под земляными крышами, своего рода общежития для нескольких семей сразу. Сухов проживал в таких, когда Рюрику служил.
Между домов пролегала площадь, занятая круглым храмом-капищем, кольцом выстроенным вокруг огромнейшего дуба, развесившего толстенные сучья надо всею площадью. Кое-где с его ветвей свешивались обрывки верёвок, а пара петель всё ещё удерживала шеи расклеванных птицами костяков. Жертвы священному дереву.
Народу в деревне видно не было, но, как только Олег въехал внутрь, из длинных домов сразу высунулись головы любопытствующих. Вскоре набежала немалая толпа, желая лично поприсутствовать на редком зрелище — чужой человек пришёл!
Оттуда. Из мира, в котором жителям деревни места не было. Разве только на костре…
Толпа ничем особым не выделялась, не отличалась ничем таким, что сразу бы позволило определить в этих людях язычников. Люди как люди. В лаптях или войлочных чунях, в длинных и тяжелых тулупах, в меховых колпаках. Женщины заматывали головы тёплыми платками.
Олег глядел на толпу, толпа глазела на него. Потом народ задвигался, освобождая дорогу двум мужам, крепким, немолодым уже, но и не старым. На одном была длинная куртка, от плеч до подола расшитая бисером, жемчужинками, обкатанными каменьями. Длинные волосы с проседью обжимал неширокий золотой венец, по узкому ободу которого набита была надпись руническим письмом, а широкое спокойное лицо дышало уверенностью и готовностью повелевать. Вождь.
Второй выглядел постарше и был одет в длинную шубу до земли, всю увешанную талисманами, черепушками землероек, корешками, какими-то фигурками из кости. Высокая бобровая шапка венчала голову, придавая мужчине сходство с будущими боярами. Жрец. Или волхв.
— Отец! — Дана сорвалась с места и бросилась к мужчине в венце. — Этот человек гнался за мной! Он меня ударил! Вот сюда! — и показала на лоб, где в самом деле краснело пятнышко.
— Не пугайся, вождь, — громко сказал Олег. — Это шишка упала.
— Не упала! — со злостью выкрикнула дочь вождя. — Ты её сам швырнул!
— Да? — Сухов сделал удивлённое лицо. — Надо же… А я и не заметил.
Толпа оживлённо задвигалась — зрелище! Настоящее зрелище! И чужак какой забавный, жаль будет, если скоро его отдадут дубу…
А Олег странно себя чувствовал. Наверное, потому, что не чувствовал опасности. Страха не было. Любопытства хватало, а вот страха он не испытывал. Осторожность была. Так она и не исчезала в нём никогда — он же воин. Днём воину полагается смотреть и слушать, постоянно пребывая в полной боевой готовности, а ночью — чутко спать, опять-таки не теряя ни бдительности, ни способности ответить ударом на удар.
— Что скажешь, Геревит? — спросил жреца вождь.
Жрец медленно обошёл вокруг саврасого, потрепал бурку, похлопал по морде сивку, восхищённо поцокал языком, глядя на пару буланых.
— Я чувствую большую силу, исходящую от этого человека, — сообщил Геревит, — и немалую опасность. Но с женщинами он добр.
— Ага, добр! — скривилась Дана.
— Ну, он же не бросил в тебя сосновую шишку, — возразил старший из дозорных, стремясь восстановить справедливость, — еловую только…
В толпе захихикали, а девица сузила глаза. Красивые глаза, оценил Олег. Да и сама недурна собой. Ей бы только колючки сбрить…
И тут к вождю и жрецу прибавился третий — огромный человечище, весь бугристый от мышц, с низко сидящей головой. Плечи у него были такие, что на каждом уместится по Дане. Великан смотрел исподлобья, набычась, морща низкий лоб. Поглядев на Олега, он сразу засопел и сжал кулачищи.
— Кого это ты привёл, Гостомысл? — низким басом проговорил он. — Дана моя! Ты обещал её мне!
Нет, не стоило ему так неуважительно разговаривать с вождём — тот сразу вздёрнул голову и заговорил резко и властно:
— Я — отец, и мне решать, кому отдавать дочь!
— Не ярись зря, Туровид, — проговорил жрец со слабой улыбкой.
— Слушайте, — вмешался в разговор Сухов, — я не знаю, что у вас тут затевается, и, честно говоря, не спешу узнать. Я послан одним большим человеком к очень большому человеку и должен спешить. Покажите мне дорогу, и я уеду.
Вождь долго смотрел на него, приглядываясь будто, а потом заговорил:
— Мы люди мирные, но есть споры, которые нам самим не разрешить. Моей дочери уже исполнилось шестнадцать зим, и ей пришла пора потерять девство. Однако мужчина, лишающий девушку, как христиане говорят, невинности, принимает на себя злое заклятие. Туровид хочет стать для Даны первым мужчиной, но он живёт в деревне — и чёрная сила останется с ним. Ты же чужой, ты унесёшь заклятие на себе, и деревня не познает ни мора, ни голода, ни прочих напастей. [159]
159
Подобные убеждения разделяли и некоторые староверы, поселившиеся на Севере, ещё при советской власти подкладывая своих дочек заезжим геологам.