Багратион. Бог рати он

Когинов Юрий Иванович

— Молодец, подпоручик. И вы все, орлы, — выше похвал. — Суворов выскочил из дрожек и заходил быстрыми шагами перед шеренгой. — На штурм — бегом! Поспешай вперед — отставших не ждут. Стреляй редко, да метко. Пуля обмишулится, зато штык — никогда. Посему — как, изловчившись, вернее победить?

Как внезапно сорвался с дрожек и стал стремительно мерить свой шаг, так же неожиданно замер как вкопанный.

— Ну, кто у тебя, князь Петр, самый смышленый?

Багратион выкликнул:

— Тихоныч, ответствуй их высокопревосходительству.

— Маневр таков, ваше высокопревосходительство: беречь пулю в дуле на особ случай,

а сам орудуй штыком, коли сошлись уже в лоб с неприятелем.

— Верно! — вновь побежал вприпрыжку вдоль строя генерал-аншеф. — Трое наскачут: первого заколи, второго застрели, а третьему опять же штыком карачун. А там — ломи через волчьи ямы, прыгай через палисады, спускайся в ров, ставь лестницы — и на стены. Ура! Крепость наша!

— Так и Очаков будем брать? — сам удивился своей смелости сапожник, обмененный на цирюльника.

— Только так — штурм, штурм, штурм! — подбежал к солдату Суворов и, быстро стиснув его за плечи, стремительно отошел. — Иначе зачем мы здесь? Осада изнурительная скорее нас изнурит, а не турок. Штурм — да, там будет кровь. Но ежели сиднем сидеть под очаковскими стенами, ожидая, когда турки передохнут, сами от болезней и от их бусурманских вылазок потеряем в два, три, если не в десяток раз более, нежели при решительной атаке.

Последние слова Суворова заглушили солдатские возгласы:

— Верно, отец родной!

— Кой черт нам здеся, в степу, ждать у моря погоды?

— Таперича — весна. А зачнет степь летом зноем дышать? А ежели и в зиму войдем? Лошадей от голода пожрем, все повозки на костры порастащим…

Довольный, Суворов петухом глянул на солдат и их командира.

— Спасибо, князь Петр, за твоих солдат. У нас с вами единый выбор — Очаков брать, и немедля! Остается мне, дураку, своим лбом стену там прошибать. — Суворов оборотился в сторону лагеря, где выделялись большущими своими размерами и пестротою раскраски шатры Потемкина и его многочисленной свиты. — А сии бастионы, видать, покрепче очаковских. Ну да и я не лыком шит. Не первый год в сражениях — не такие цитадели Суворову покорялись.

Двенадцатого августа 1787 года Турция первой начала войну против России — которую уж по счету за всю историю соперничества двух держав в землях причерноморских и придунайских. И главный удар пришелся в места, только недавно отошедшие к России, еще не совсем освоенные и укрепленные.

Все же русские встретили извечных врагов своих достойно. К той поре уже были созданы две армии, действия которых предусматривали самый широкий военный театр. Одна, под водительством Румянцева [8] , называемая Украинскою, обеспечивала надежность границ с Польшею и напрямую связывалась с Австриею, что в столкновении с Портою обещалась быть союзницей и немалым подспорьем в баталиях.

8

Петр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–96), граф, русский полководец, генерал-фельдмаршал.

Армия вторая, Екатеринославская, была непосредственно под началом Потемкина. Цели перед нею стояли наиважнейшие: перейти Днепр, взять Очаков и очистить от вероломного и никак не унимающегося неприятеля все пространство до реки Прут. А затем, соединившись с австрийцами и войсками Румянцева,

выйти аж к самому Дунаю.

Особая роль в потемкинской армии отводилась отряду под началом Суворова — бдение о Херсоне и Кинбурне.

Не зря с турецкого сие последнее название правильнее писалось «Кылбурун», что означает «острый нос». А и верно — длинная и тонкая коса далеко выдвигалась в Черное море, запирая устье Днепра, а отточенным своим концом подходила к недремлющей турецкой крепости Очаков.

И в Херсоне — потемкинской столице Причерноморья, и в самом Санкт-Петербурге сим местам уделялось самое первейшее внимание.

— Кинбурн — наш южный Кронштадт, — метко Определила Екатерина, когда весною 1787 года собственною персоною посетила причерноморские края. Секретный рескрипт о навечном присоединении Крыма к России уже был скреплен собственноручным монаршим росчерком. В новых городах ею же торжественно заложены соборы, в ее высочайшем присутствии освящены верфи. И на новые подвиги была вдохновлена ею, государыней, уже не раз закаленная в боях русская армия, к той поре уже по-новому, по-потемкински переодетая и экипированная.

Удобные короткие куртки, вместо негнущихся и холодных лосин — мягкие суконные шаровары. Заместо шляп, что сдувало ветром, — удобные каски. И — никаких кос и старушечьих буклей на головах — солдаты подстрижены в кружок, как и ходили всегда в своих деревнях. Бород лишь не было, усы же — пожалуйста.

Однако воинство — не для машкерадов с переодеваниями. Екатерине продемонстрировали вершину достигнутого в предыдущих боях ратного искусства. Отряд генерал-аншефа Суворова, состоящий из легкоконных полков, показал так называемую сквозную атаку. Это когда две колонны — пешие и конные — шли друг на друга и, сблизившись на сто шагов, сшибались в жестокой схватке. Треск ружей, гром пушек, клубы черного дыма… И по сигналу трубачей — вновь рассыпной строй образовал два исходных построения.

— Честь имею доложить вашему императорскому величеству, — очутился рядом и ловко отсалютовал маленький, щуплый Суворов, — сей воинский прием пробуждает в каждом воине сметку, находчивость и ловкость. Конный — на пешего, пеший — на конного. И каждый поворачивайся как сумеешь. Не то что на парадах; а как случается на войне: со стороны — суматоха и Каша, а в гуще сражения — своя, расчисленная каждой головою цель — прорваться вперед сквозь строй неприятельский.

Императрица была женщиною, но ум у нее был далеко не дамский, и разбиралась она не только в одной стати мужчин, облаченных в строгую воинскую форму.

— Я ведала до сих пор, что русский воин храбр, — произнесла она. — Теперь же убедилась в том, что он умен и сметлив. Каждый воин должен знать свой маневр. Так вы выразились, любезный Александр Васильевич? Сие зело важно. Это означает: не жди команды на каждый шаг, а действуй самостоятельно, сообразуясь с общею для всех перспективой, сиречь — целью. Сего хотела бы я достичь во всем нашем государстве. Я — там, в Петербурге. Вы, мои генералы и первейшие помощники, — здесь. Я развязываю вам руки — у каждого в голове должен быть свой царь. Посему, коль зачнется здесь война, хочу лишь изречь: пущай Суворов, геройством славен, Кинбурн, южный наш Кронштадт, не сдаст, а светлейшему — Очаков брать. Хотя бы на сие нам в первую пору изловчиться. Вот мое пожелание. А как сего достичь — у каждого моего генерала, как и у солдата, должен быть свой маневр…