Багратион. Бог рати он

Когинов Юрий Иванович

Екатерина и ее помощники-генералы, что стояли ногою у Черного моря, зрили в корень: турки могли вернуть свое могущество, лишь забрав назад Кинбурнскую косу. Какой же янычар, воин Аллаха, коли в его руках нет сего острого, тонкого и чуть искривленного, словно ятаган, кинбурнского ножа?

Порта объявила войну в середине августа, а ровно через месяц, тринадцатого сентября, двинула свои десантные корабли к Кинбурнской косе.

Потемкин дал команду флоту из Севастополя выйти навстречу и разбить противника еще в море. Но суда попали в шторм, погибли.

Светлейший

впал в панику: крепость в Кинбурне не выдержит натиска, стены ее тонки, рвы — неглубокие, сухие, артиллерии на косе — кот наплакал. В отчаянии даже написал Екатерине о намерении своем передать командование Румянцеву, а самому ретироваться в Петербург: «Моя карьера кончена… Я почти с ума сошел… Ей-богу, я не знаю, что делать, болезни угнетают, ума нет».

Лишь. Суворов, как всегда, не терял свой маневр. Заградил пушечным огнем с косы одну и другую попытки высадиться десантом. К началу октября — третья бомбардировка косы с турецких судов и со стен Очакова, и первые уже турецкие стрелки появились средь кинбурнских дюн.

Суворов был в церкви по случаю праздника Покрова. Ему доложили об успехе наступающих.

— Не мешайте им. Пусть все вылезут на берег, — ответил он, продолжая молиться.

Меж тем на косе начался ад. Черные тучи порохового дыма затмили небо. Залпы орудий с той и другой стороны, схватки врукопашную, стрельба и резня…

Пять тысяч турецких отборных янычар высадились и пытались укрепиться на косе. А чтобы не осталось у них пути к отступлению, их флот ушел. Они — смертники, значит.

Суворовские резервы подходили, но они по-настоящему не могли пополнить убыль обороняющихся. Впрочем, командующий и не об обороне Думал. Выхватив шпагу, он бросился в самую гущу атакующих, и за ним с криками: «Спасай Суворова!» — ринулись казаки.

Девять часов кипело сражение. Сам Суворов получил три раны, не раз падал в обморок. Горы трупов выросли на косе — и наших и пришельцев. Но маневр, задуманный Суворовым, блестяще удался — выманить десант с кораблей и истребить на суше.

Из пяти тысяч янычар удалось вплавь кое-как вернуться в Очаков лишь семи сотням человек.

Второго октября израненный, еле стоящий на ногах Суворов принимал на косе парад победителей — его видели с крепостных стен Очакова. А в турецкой столице султан приказал отрубить головы одиннадцати военачальникам — виновникам неслыханного поражения.

— Теперь — даешь Очаков! Без передыху, пока они не опомнились, — штурм! — убеждал Суворов светлейшего.

Со всех южных мест подходили и подходили русские войска. И ставка Потемкина переместилась к Очакову: вон она, крепость, на расстоянии выстрела пушки. Но светлейший отбивался от героя Кинбурна:

— За подвиг твой матушка пожаловала тебе, Александр Васильевич, знаки и ленту Андрея Первозванного. Сей высшей российской награды не имеют генералы, что старее тебя по чину. Гордись! А меня под руку не толкай. Сколь ты положил ратников на косе? Я ж возьму Очаков измором. Вишь, полки стянул и с Кубани и с Кавказа.

С Кавказским мушкетерским прибыл под очаковские

бастионы и подпоручик Багратион. Легко ли и быстро пробежал путь от сержанта ко второму офицерскому чину? Более пяти лет ушло на обретение звания, а главное военной науки. И пороха изрядно успел понюхать. А со смертью ходил рядом, считай, все эти пять годков. Война в горах была не масштабной, не полк на полк и рота на роту. Схватывались на горных тропках и в ущельях горстка на горстку, а то — один на один.

Из всех немирных кавказских племен, промышлявших разбоем и захватом заложников на кавказской пограничной линии, особенно досаждали чеченцы. Промышляли они набегами, выкупом за пленных, грабежом и разорением близлежащих к ним селений русских, грузинских, дагестанских и осетинских, ни во что не ставя не только чужую, но, что самое дикое и страшное, — свою собственную жизнь.

Под Очаковом Багратиона ждала другая война — десятки полков включились в ее круговорот. Воспоминания участников сражения за Кинбурн захватывали дух и воображение двадцатидвухлетнего офицера. А встреча с Суворовым завладела без остатка всеми его помыслами: скорее бы в бой!

После кинбурнской победы миновало уже более полугода, а подготовкой к штурму Очакова и не пахло. Более походило на то, что Потемкин делает вид, будто предпринимает решительные меры. Над самим городом изо дня в день вился густой дым — то по приказу светлейшего охотники выжигали сады, что подступали к окраинам, то разрывались на очаковских бастионах ядра, пушенные русскими артиллеристами. В расписных же шатрах гремела музыка итальянских, привезенных в обозах, квартетов, давали балетные спектакли из Петербурга же танцовщицы, в спальнях самого светлейшего и окружавших его вельмож курились ароматные смолы.

В сей поход взял с собою Потемкин и двух своих племянниц. Санечка Браницкая находилась в свите как бы вместе с супругом. Только супруг имел свою, отдельную, палатку, Санечка же все время пропадала в дядином шатре.

Там же, все дни проводя в приятной лени, валялась на кушетке и Катенька. Ее муж, граф Скавронский, был отсель далече — в Неаполе, при месте чрезвычайного и полномочного посла, даже для пущей важности имеющего звание министра.

Катенька не то чтобы оставила супруга. Родив в первый же год после свадьбы дочь, которую тоже назвали Катенькой, она после назначения мужа побывала у него в Италии. Но вскоре заскучала по Санкт-Петербургу, многочисленным знакомым и родне. А в первую очередь — по любимому дяде.

Знала: благодеяния дяди в ответ на ее ласки — безмерны. Так, еще в Петербурге, встав однажды поутру в спальне дяди, она кокетливо подошла к зеркалу и прицепила к своему платью портрет императрицы с многочисленными бриллиантами, что лежал на туалетном столике. Заметив, что дядя увидел ее жест, тут же поспешила снять с себя медальон.

— Не спеши, — остановил ее дядя. — Оставь все как есть и так поднимись по этой вот лестнице в покои императрицы.

А дело было в Зимнем дворце. Покои Потемкина как раз были подо спальнею государыни.