Багровые ковыли
Шрифт:
Малькова Альскому пришлось разыскивать, посылать за ним машину. Дело в том, что Павел Дмитриевич, который был комендантом в лихие времена, теперь, когда хозяйство Кремля разрослось, не справлялся со своими обязанностями в силу малой грамотности и небольшого кругозора. Ему нашли местечко поскромнее.
Сутуловатый, корявый, как выросший на ветру горный дубок, Мальков под диктовку Альского написал несколько добрых слов о Юровском, тщательно выводя буковки («Безусловно честный, исполнительный, непреклонно выполняет любые приказы»), длинно и заковыристо расписался, словно фамилия его
– Так-то все верно, – сказал он. – Только зачем вам эта сволочь?.. Конечно, и мне приходилось. Ту же Фаньку Каплан. Уж такая тщедушная была, руки тряслись, не видела ничего без очочков. Все спрашивала, куда встать. Тяжело. Но чтоб в детишек стрелять, такого – никогда.
«Не завидую я этому… как его… Старцеву, – подумал Альский. – Но что делать! Решение Политбюро я должен выполнить».
Глава четвертая
Слухи о скором появлении нового работника, к тому же «этого самого Юровского» (шепотом, только шепотом!), к тому же с какими-то особыми полномочиями, быстро пронизали весь небольшой коллектив Гохрана и вызвали нечто вроде оцепенения, словно от парализующего яда. Работа пошла медленнее, на Левицкого и Старцева поглядывали с ожиданием и недоумением. Если и управляющий, и комиссар на месте, то кем же будет в Гохране «этот Юровский»? Какие такие у него полномочия?
Страх был смешан с любопытством: а как он выглядит, этот екатеринбургский «комендант»? Что в нем такого особенного? Ведь не может он оказаться человеком обыкновенным. Ну какие-нибудь там крючковатые, волосатые пальцы, как у душителя из уголовной литературы, или налитые кровью глаза.
Один лишь Старцев, кажется, ни о чем не слышал и не подозревал или не хотел забивать свою голову мыслями, отвлекающими от дела. Большую часть времени он проводил в «разборочно-оценочных» комнатах, особенно у Шелехеса и Пожамчи, которым, как самым опытным ювелирам, доставались наиболее интересные в художественном смысле или просто самые ценные вещи.
Иван Платонович, с трудом держа на весу, поворачивал из стороны в сторону сделанную уже в эпоху Фаберже серебряную бульонку, напоминающую огромный чайник, с помощью которого можно было бы напоить целый взвод! Но что за бульонка! Здесь и резная слоновая кость, инкрустированная в серебро, и литье, и чеканка, изображающая резные листочки.
– Конечно же, конечно же, музейная вещь, – бормотал Иван Платонович, поставив бульонку на стол и отойдя на некоторое расстояние. Он глядел на нее, переходя от угла к углу комнаты, оценивая изящество пропорций, игру света и тени, тусклое свечение слоновой кости, оттенявшее резьбу по серебру. – Да-да! Именно музейная!
– Ох-хо-хо! – вздыхал Пожамчи, и греческий его профиль становился строгим и старческим, нос нависал над губой, как у Данте на всем известном портрете-профиле. Он думал о том, что в бульонке фунтов двадцать серебра, а им отчитываться по сданному в переплавку весу. Не было б беды, когда появится «этот».
А Иван Платонович уже держал в руке подстаканник с ажурной выпиловкой.
– Ну ладно, – вздыхал Левицкий, а про себя думал: один подстаканник-то ладно, но их дюжина, а это уже шесть фунтов драгоценного металла для плана. И осторожно, как бы намекая, спрашивал у Старцева: – Может, только один оставим?
– Евгений Евгеньевич! – удивлялся профессор. – Как же! Можно один? Вдруг случится что – и вещь утеряется? А у нас музеев-то сколько! Пусть люди любуются и удивляются. Bocпитательная же штука, если задуматься, – созерцание человеческого мастерства. Обязательно надо установить мастера, мастерскую…
– Чего устанавливать? – откликнулся Шелехес, тоже, как и Пожамчи, насупленный в ожидании беды. – Фирма Постникова, московская, а мастер – Фома Веретенников.
– Сберечь бы таких мастеров. Отыскать. Может, бедствуют…
– Это уж точно, – мрачно заметил Шелехес. – Фома после всех обысков и изъятий, говорят, куда-то в деревню подался… а может, еще дальше.
– Иван Платонович, а зачем при всеобщем равенстве и благоденствии такие, скажем, подстаканники? – ехидно спрашивал Пожамчи, не меняя сурового выражения лица, только в маслянистых глазах поблескивала усмешка. – Их из стали штамповать будут, чтоб никакой зависти ни в ком не возбуждать.
– Ладно, «из стали», – добродушно бурчал Старцев. – Может, с помощью того же Веретенникова мы таких мастеров тысячи подготовим. Будем в коммуне чай из серебра пить, наслаждаться!
– Не пропили бы только вовсе Россию, – заканчивал свое выступление Николай Кузьмич. – Ведь кому чай, а кому и чего другого…
– Ну, культурный уровень мы поднимем крепко, – возражал Старцев. – Люди будут понимать.
Двое рабочих притащили, держа за ручки, большую, потрескивающую от тяжести содержимого круглую, плетеную, так называемую «конскую корзину», до краев наполненную профессиональными знаками. Иван Платонович выбрал несколько, залюбовался. Ну что за работа!
– Иван Платонович, это все знаки буржуазные, с царскими эмблемами. А серебра здесь для переплавки пуда четыре, – со вздохом сказал Левицкий.
– Все это верно. Ну а мастерство эмальеров, литейщиков-ювелиров? – спросил Старцев. – Как с этим быть? Это ведь тоже кусок истории. Истории образования, культуры… Нет-нет, какое-то количество надо сохранить. Для музеев. А может, понадобятся в будущем. Как образцы.
Евгений Евгеньевич пожал плечами. То, что положено, он высказал. Как бы в ухо уже незримо присутствующего здесь «этого».
Приходили новые носильщики. Высыпали на столы зеленые смарагды, небесно-голубые бериллы, кроваво-фиолетовые аметисты, оливково-зеленые хризолиты, благородную шпинель, похожую на рубин, неограненные алмазы, дикие еще, не облагороженные – мутновато-желтые, будто сморщенные камешки, которым предстоит превратиться в блеск и сияние.
– Вот этот будет хорош, – отобрав один из камней и рассматривая его под лупой, определил Шелехес. – Только, пожалуй, гранить его надо «принцессой», высокий будет класс.