Багровые ковыли
Шрифт:
То он был на хуторе Цукур, то, отступая, переносил свою ставку в Чернянку, то, стремительно рванувшись вперед, обосновывался в полуразрушенной хате хутора Тельников, чтоб вскоре вновь перебраться к Британам.
Нина Николаевна давно поняла, что Яков Александрович ранен не очень опасно, но она уже не могла остановиться и успокоиться: она должна была увидеть своего любимого немедленно. Это стало неотвязным, мучительным желанием. Ее всюду узнавали, офицеры пытались успокоить, удержать, но с бешеным характером «юнкера Нечволодова» никто не мог совладать.
За время этих метаний она видела столько трупов, столько раненых, столько
Она, как и ранее, во всех предыдущих боях, хотела вместе с Яковом Александровичем слушать свист пуль и ходить в атаки. Но ребенок вновь начал напоминать о себе острыми толчками, он не хотел знать никаких переживаний Нины Николаевны, он продолжал, не понимая тяжелой, боевой ситуации, развиваться в ее утробе, и Нина Николаевна сдалась и заночевала у артиллеристов, уступивших ей половину дома с выбитыми окнами. Они принесли ей теплой воды, разнуздали коня, напоили его и пристроили в сарае.
Поручик Меженцов, все еще живой и невредимый, если не считать глухоты после контузии и пары царапин, сохранивший свою гитару, пытался успокоить Нину Николаевну, спев ей романс, на этот раз фальшивя из-за поврежденных барабанных перепонок.
Всех забуду, всех покину.Сахар спрячу для коня.В меховую пелерину я укутаю тебя.И сквозь рыжий мех лисицы,Как русалку сквозь траву,Отыщу твои ресницы,Сдую снежную канву.О сукно моей шинелиТрется нежная щека.Снег летит. Седые ели.И дорога далека.Что-то будет, утро встанет,Где-то нас найдет оно.Чья рука меня поранит,Чей бокал прольет вино…Он думал, что этот романс прозвучит как колыбельная, но «юнкер Нечволодов» непростительно разрыдалась, представив себе сукно любимой генеральской шинели. Меженцов крякнул и замолчал.
Старший фейерверкер, раздобывший миску с горячей водой, даже сделал замечание своему командиру:
– Ну вы уж, ваше благородие! «Чья рука меня поранит…» Нашли чем успокоить.
– Виноват, Михалыч, – чуть позже признался Меженцов. – Мало опыта общения с беременными юнкерами.
Целый день она провела у артиллеристов. Извелась, измучилась и, не слушая уговоров, на ночь глядя покинула гостеприимный дом. С нею вместе, для сопровождения и охраны, послали канонира с карабином.
В темноте, у хутора Цукур, их окликнули. Оказалось, им встретился знакомый Нине Николаевне штабной офицер с солдатами. Он сообщил, что генерал с конвоем подался на рекогносцировку в Корсунский монастырь.
– Темно-с! Поедемте в штаб, – предложил офицер. – Там передохнете и дождетесь Якова Александровича.
Но Нина Николаевна только пришпорила коня. Эти места она знала. Сколько раз ездила в монастырь, где, как только оттеснили красных, несколько оставшихся монахов возобновили службы в разграбленном храме. После всего, что пережила в годы Гражданской войны, «юнкер Нечволодов» не знала, верующая она или нет. Но все-таки, храня память о детских годах, молилась Пресвятой Деве.
«Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим…» – всплыло из глубины памяти. Она повторила эти слова заученно, механически, думая о своем ребенке, о родах и до боли сочувствуя Деве Марии, которая родила Сына для страшных мук на кресте.
Они обогнули глубокую Кандыбову балку и поехали по проселку, который от Чернянки вел к Корсунскому монастырю. Нина Николаевна теперь не очень спешила и старалась ехать в лад с потряхиванием конской спины, чуть привставая на стременах, чтобы не беспокоить ребенка. Встреча с Яковом Александровичем в монастыре, казалось ей, будет исполнена особого значения. Они вместе помолятся у образа Богородицы, который монахи извлекали откуда-то, когда уходили красные, – и это случалось уже в пятый раз…
От Днепра тянуло прохладным ветерком. В стороне Каховки лениво постреливали, но поблизости было тихо, и на ум приходили слова из гимназических лет: «Как пахарь, битва отдыхает». Нина Николаевна чувствовала себя спокойно, знала, что за день красные отовсюду, кроме Каховки и окрестностей, выбиты, везде были разъезды и посты слащевцев, и всегда находился кто-то, кто знал воинственную «генеральшу».
Только сопровождающий ее канонир, заслышав конский топот или окрик, каждый раз вздрагивал и хватался за карабин. Нина Николаевна только усмехалась. Ее сопровождающий не знал, что для опытного человека темнота не враг, а союзник.
Правда, «юнкера Нечволодова» несколько обеспокоили выстрелы, раздавшиеся вдали. Днепровский ветерок принес их звук как будто со стороны монастыря. Прозвучала и короткая очередь «максима». Но это могли постреливать сторожевые заставы, выставленные у реки, чтобы предупредить появление красных разведчиков.
У самого монастыря двое конвойных, ехавших далеко впереди основной группы, которая сопровождала Слащева, неожиданно наткнулась на красных. Зоркоглазые черкесы первыми увидели группу людей и пулемет.
– Эй, земляки! – окликнули их черкесы, не желая ночного недоразумения и еще не зная, кто перед ними.
Но и те, у монастыря, успели разглядеть бурки и папахи конвойных. Выстрелили несколько раз из винтовок, а затем, наладив пулемет, дали очередь. Одному из черкесов пуля пробила предплечье, второй подхватил друга, и так, обнявшись, конь в конь, они доехали до генерала, который при звуках стрельбы остановился.
– Ваше превосходительство, в монастыре красные, – доложил, с гортанным придыханием произнося слова, черкес.
Слащев упрятал группу в камышах, что густо росли близ днепровской протоки Каменки, и послал на разведку двух спешенных конвойных. Никаких красных здесь не должно быть, генерал Теплов докладывал об освобождении монастыря. Может быть, «зеленые» объявились? Но все эти полумахновцы хоронились в правобережных плавнях.
Разведчики вернулись через час, мокрые от росы. Лица их блестели в темноте.
– Точно, в монастыре красные, – доложили они. – Со звездами. У проломов и у ворот дозорные. Насчитали три пулемета, при них с дюжину человек. А сколько в монастыре – Бог знает.