Багровые ковыли
Шрифт:
Хоть и полузаброшенный, полуразбитый, а все же монастырь, святое место, еще во времена Потемкина-Таврического поставленный. Тут и деды, и прадеды искали помощи и духовного света.
– Идем в монастырь, – сказал Кольцов. – Вести себя аккуратно, монахов, молящихся не обижать, смешки не строить. Споров «есть Бог или нет» не вести.
Тем более, Кольцов догадывался, эти белорусы, несмотря на постоянные накачки комиссаров из Политотдела, полагали, что Бог есть. Может, не такой, как на иконах, а в виде, скажем, Карла Маркса…
Красноармейцы
Сейчас им поесть бы и отоспаться.
Когда вошли в ворота, было уже темно, Кольцов послал Пенелевича за игуменом. Через минуту-две на мощенную булыжником площадь вышел высокий, в черной скуфейке и черном подряснике, монах. Он почти сливался с ночью. На груди его поблескивал наперсный крест.
– Не игумен я, – сказал он. – Игумен блаженной памяти отец Петр принял мученическую смерть два года назад. А я недостойный иеромонах Еремий.
– Вот что, отец Еремий, – сказал Кольцов. – Мы люди спокойные, вежливые, никому зла не причиним. Хотим поесть горячего, переночевать до третьих петухов и уйти. Если найдутся одна-две шаландочки.
– С собой никакого пропитания не имеете? – спросил иеромонах.
– Порастеряли за последние три дня. Но в долгу не останемся, запомним добро.
Отец Еремий вздохнул.
– Мы тоже больше пищей небесной питаемся. Времена такие… Но котел с пшенным кулешом на огонь поставим. Постным, но покормим. Не обессудьте. Лепешек испечем. Постных. Сами тако едим. Успенский пост ноне.
– Очень даже хорошо, – согласился Кольцов. – Будем поститься. Лишь бы горячее. И чайку…
– Иван-чаю только днями насушили, – сказал иеромонах. – А в отношении шаланды – на берегу в кустах найдете. Две шаланды и каючок. Только каким-либо тряпьем дыры помыкайте. Рассохлись, текут.
– Да уж что-то придумаем. А пока людей расположите отдохнуть под крышу.
– Келий у нас пустых много, – сказал иеромонах. – Брат Савватий вас проводит.
Кольцов распорядился, чтобы Пенелевич выставил у ворот и у проломов в стене караулы с пулеметами, по три человека, со сменой каждые два часа: больше красноармейцы не выдержат, заснут. Разводящему обходить караулы постоянно.
– Самому придется, – вздохнул Пенелевич.
– До часу ночи. Я сменю.
Брат Савватий, старенький, сгорбленный, проводил Кольцова в келью. Здесь горела в углу у иконы маленькая лампадка, бросая слабый свет. Пахло подсолнечным маслом.
– Мне бы свечку хорошую, – сказал Кольцов.
Он хотел заняться картой, чтобы не заснуть, и заодно написать отчет о действиях «полка».
– Ох-хо-хо, – вздохнул Савватий и достал из глубины подрясника толстую, распространяющую сладкий запах свежего пчелиного воска свечу. – Трудно ноне… Рука дающего да не оскудеет.
Кольцов, сунув руку в карман, достал часы. Отсоединил от цепочки, протянул луковицу монаху.
– Для братии. По часам жить удобнее.
– Такой дар грешно
В дверях уже под толстым, округлым сводом обернулся.
– Многие люди в недавние поры приходили ко мне за советом. Почитали меня, грешного, за мудрого старца. Всяких повидал… Тяжело тебе будет, человече. Душу имеешь добрую, а ноне таковые много страданий приемлют. Тьма грешит, а один за всех искупает. Благослови Господь…
И ушел. В поведении старца, в его словах Кольцов ощутил, что тепло шло от них, то тепло, которого нет за пределами монастыря. Он зажег свечу. К запахам постного масла, ладана, ароматных трав, пучки которых были развешаны по стенам и заткнуты за доски икон, примешался стойкий мягкий запах воска.
Кольцов лег на жесткую, устланную куском сукна лавку. Ну на минутку… Жестяная лавка вводила в сон пуще, чем мягкая кровать. Запахи обволакивали.
К счастью, разбудил Грец.
– Товарищ комиссар, – сказал он, отворив тяжелую, скрипучую, бочкообразно выгнутую дверь. – Тут внизу селяне, беженцы.
Он как-то странно скривил рот, усмехаясь. Его широкое, крепкоскулое, очень жесткое лицо не было создано для улыбок.
– И что же?
– У одной в мешке порося. Умное порося, зараза. Не визжит, а только бултыхается.
– Дальше-то что?
– Как – что? – удивился Грец. – Экспроприировать его для нужд голодающих красноармейцев. На площади костерочек, вертел – это мигом.
Он вздохнул и звучно проглотил слюну.
– Отставить, – сказал Кольцов. – Не хватало только в монастыре шум поднимать. И вообще… Кашей наедимся.
Грец покачал головой и исчез. Пламя свечи возмущенно заколыхалось.
Монахи спроворили кулеш в полчаса. И, удивив Кольцова, влили туда, в казан, добрую кружку подсолнечного масла.
Иеромонах Еремий, приведя всех в трапезную, сказал:
– От подношений мирян толика. Вижу, оголодали вы. И ведете себя богобоязненно, уважаете монастырь. Даже удивительно.
Он скороговоркой, единым духом, прочитал молитву на вкушение пищи:
– Очи всех на тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку твою и исполняешь всякое животно благоволения…
Кое-кто из белорусов, таясь в сумерках, быстренько перекрестился в ответ.
Постукивая деревянными ложками о большие монастырские миски, красноармейцы вдоволь нахлебались кулеша, попили чайку с лепешками, испеченными опять же на растительном масле, сытными. Они готовы были заснуть тут же, за столом.
Но «штаб» не дал. Максим Пенелевич, вытирая рот грязным рукавом, отобрал дюжину наиболее крепких хлопцев и скомандовал:
– За разводящим – по одному! Винтовки на плечо! Надо сознательность иметь: товарищи стоят на постах, не жрамши.