Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Вот почему она ничуть не сожалеет, что похоронила дневники, пусть их черви едят, ей это совершенно безразлично! Начиная с этой ночи все ее слова бессмертны!
Посадив Софи на горшок, Конфетка благополучно укладывается в постель и открывает очередной дневник Агнес, пристроив его на колени. Одно колено она поднимает повыше, чтобы свет падал на страницу, и принимается за чтение.
Идет 1865 год в Эбботс-Ленгли, и Агнес считает, что она, наконец, стала настоящей леди. По меркам Конфетки, она еще не совершила ни одного взрослого поступка и ей еще не пришла в голову ни одна — ни одна! — взрослая мысль, но, с точки зрения Агнес, она почти законченная леди. Элегантные
Хотя в дневниках не упоминаются вещи столь грубые, как плоть, она — предположительно — достаточно развилась, чтобы носить те туалеты, которые так любовно рисует.
В тринадцать лет ее учебная программа еще менее серьезна, чем когда ей было девять. Все сведено к главному: танцы, музыка, французский и немецкий. Два последних предмета — камень преткновения для Конфетки: она едва знает французский, а немецкого не знает совсем, поскольку миссис Кастауэй придерживалась мнения, что мужчины неравнодушны к французским словечкам в речи девушек, а немецкий по звучанию похож на рвоту старого священника. Так что всякий раз, как Агнес начинает запись с «Bonjour, mon cher journal» или «Liebes Tagebuch», Конфетка зевает и быстро пролистывает страницы.
Юная мисс Ануин учится танцевать гавот, качучу и менуэт, но, кажется, остается в полнейшем неведении о том, кто такие мужчины. Опыт влюбленности — если не считать тайных и недолговечных влюбленностей в учительниц и подружек — у нее нулевой. Былой надежде выйти замуж за военного, который отправится на поиски ее настоящего отца, благоразумно позволено было сгинуть; теперь ее воображаемый муж — это блестящий аристократ с зимней резиденцией на юге Франции. Тоже, конечно, фантазия, но эта появилась не из воздуха:
Юджин сегодня забрали из школы; она была в слезах. Через месяц она выходит замуж за своего тайного корреспондента из Швицарии! Я решила, что в этих обстоятельствах мне было бы дурно напомнить ей про мои кисточки для акварели. Возможно, она пришлет их по почте.
Конфетка громко фыркает. Славно бы залепить Агнес хорошую пощечину, чтоб не была такой себялюбивой! Но тут же вспоминает, как помогала Агнес в переулке Боу-стрит, когда миссис Рэкхэм была просто истекающим кровью и перепуганным ребенком, дрожащим в руках Конфетки, умолявшим, чтобы ее доставили домой.
В спешке Юджин позабыла и свой альбом с вырезками котят, — пишет четырнадцатилетняя мисс Ануин, — некоторые очаровашки даже не вклеены! Я считаю, что если этот швицарский банкир любит Юджин хоть вполовину того, как он говорит, ему следует устроить так, чтобы она вернула себе этот альбом!
Наконец Конфетка понимает: эта глупенькая, танцующая менуэт девчоночка — действительно леди, совершенно взрослая леди, и взрослее никогда не станет. Да и все леди, которых случалось видеть Конфетке, все эти патрицианки, величественно выходящие из своих экипажей, совершающие в Гайд-парке променад под парасолями или торжественно вплывающие в оперу, — дети. Они не изменяются с той поры, когда играли в куклы и рисовали цветными карандашами; они становятся выше ростом, приобретают светские манеры, и — лет в пятнадцать-шестнадцать — еще не забыв, как их ставили в угол за невыученные глагольные спряжения или за отказ доесть пудинг, отправляются в дома своих мужей-поклонников. А они кто, эти мужи-поклонники? Самоуверенные молодые люди, которые уже поездили по белу свету, наделали незаконных детишек и переболели сифилисом. Наскучив мужскими усладами, они обращаются к смелому предприятию — к браку, и, обозрев разодетых детей, выбирают себе девочку-жену.
В последнее время от бедняжки Петиции пахнет, — записывает Агнес на последней странице очередной тетради. — Какое несчастье — сначала быть уродливой, а теперь и зловонной! Но я слишком хорошо воспитана, чтобы сказать ей. Слава Богу, что есть образование, потому что оно учит нас щадить чувства ближних. Если бы всех девочек мира посылали в Эбботс-Ленгли, что бы это был за мир! — ни одного грубого слова, и каждый точно знает, как надо вести себя. Существует ли «mal du monde», которую не может излечить образование? Je ne crois pas!
Недоверчиво качая головой, Конфетка закрывает тетрадь и берет в руки следующую — в хронологическом порядке. Тетрадь открывается словами:
Liebes Tagebuch, Ich hatte einen zehr ermudenden tag. Welche Erleichterung zu dir zusprechen… [71]
Конфетка выпускает из рук тетрадь и задувает свечу.
Оставим на время страницы прошлого. Жизнь в настоящем продолжается — мы ахнуть не успеем, как наступит 1876 год.
Если отбросить Кларино мнение, что дом Рэкхэмов не лучше Бедлама, то ноябрьские дни проходят спокойно. Восходы и закаты сменяют друг друга через положенные промежутки времени; в доме на Чепстоу-Виллас не слышно ни криков, ни перебранок. Траур по Генри Рэкхэму закончился, и все одеты как обычно. Готовится еда — и оценивается по достоинству, прислуга трудолюбиво делает свое дело и никого не надо ни наказывать, ни выгонять.
71
Дорогой дневник! У меня был изматывающий день. Какое облегчение говорить с тобой… (нем. с ошибками.)
Уильям проводит дни, разрабатывая планы чрезвычайно крупных рождественских продаж для «Парфюмерного дела Рэкхэма», готовя такое Рождество, которое покажет конкурентам, насколько выросла карликовая фирма его отца. Агнес продолжает заносить в «Книгу» мудрые мысли и не испытывает ни малейшего желания откопать дневники, нет, никакого желания, хоть и грустно представлять себе, как они разбухают от сырости в холодной и грязной земле. К ней приехала с визитом миссис Викери, и Агнес поразила ее рассказом о превосходной книге мистера Аллана Кардека «Евангелие, как его объясняют духи».
Что касается Конфетки, то она перестала бояться, что не справится с обучением Софи. Она представляла себе ребенка раздражительного и жестоко высокомерного — как описывается в романах, где несчастной гувернантке остается лишь рыдать от унижения, — но романы опять оказались неправы: у нее прилежная и кроткая ученица; любая учительница может только мечтать о такой. Более того, Софи, кажется, прониклась благоговением к ней, хотя бы за чудесное исцеление от ночного недержания мочи. Каждое утро Софи просыпается в сухой, теплой постели и хлопает глазами, не веря этому чуду. Что за удивительный человек мисс Конфетт, если она и про Римскую империю знает, и может заставить другого человека удержаться от гадкого пи-пи среди ночи!
Конфетка гордится успехом; она не в состоянии припомнить, чтобы чем-то так гордилась в жизни. Кожное раздражение от мочи совершенно прошло, и между толстеньких ножек девочки теперь бледно-розовый бутончик. Так и должно быть. Так все и должно быть…
Конфетка наслаждается общением с девочкой и каждый день задает ей выучить правописание десяти новых слов. Она даже осмелилась написать записку Уильяму, подписав ее «мисс Конфетт», — не с мольбами побывать в ее постели, а с формальной просьбой о приобретении книг для классной комнаты. Само подсовывание записки под дверь его кабинета Конфетка восприняла как некую проделку — почти как ее знаменитый сквирт, струю из влагалища во время оргазма.