Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Та встреча сильно изменила отношение Агнес к Уильяму Рэкхэму. Теперь она обдумывает каждое его слово — как преданная ученица. Любое замечание, даже брошенное вскользь, должно иметь глубокий смысл; а когда он предпочитает быть серьезным, то оказывается мудрее всех ее знакомых. Он сведущ во многих религиях; их недочеты он суммирует в очень тонкой фразе — что-то насчет существования «на небе и земле такого, что и не снилось их философии». (Ах, если бы она не пообедала прежде, чем сесть за дневник, то могла бы точнее запомнить эту фразу). Он ходит в англиканскую церковь, то есть придерживается еретического мнения, будто в английской религии царит полная неразбериха еще со времен Генриха VIII. Агнес, естественно, разделяет его убеждение. Он может определить любой цветок, умеет предсказывать погоду, разбирается в тканях для женской одежды, дружит с несколькими художниками, которые регулярно выставляются в Королевской академии. Удивительный человек! Трудно лишь понять реальный источник его доходов, или, как пишет Агнес:
Он писатель, ученый, знаток естественных наук, он умнее любого государственного деятеля. Как ему не колебаться перед выбором пути, если он может следовать всеми путями. Я чувствую, как бьется сердце в моей груди, когда я приближаюсь к нему; я слабею, когда мы расстаемся. Хоть я уверена, что дам ему отпор, если он посмеет коснуться меня, мне отчасти хочется, чтобы он это сделал; иногда, в минуты праздности после его ухода, я воображаю, будто его руки обвиваются вокруг меня.
Каждое утро я просыпаюсь с желанием сразу увидеть его лицо; ложась спать, я вижу его лицо во сне. Не схожу ли я с ума?
Внизу раздается страшный грохот. Звон бьющегося стекла или фарфора — резкие недоуменные выкрики, удар двери о стену, сотрясающий весь дом.
— Вон отсюда! Вон с моих глаз! — кричит Агнес.
Конфетка в одно мгновение снова оказывается у двери, выглядывает в щелку. Под лестницей мечутся тени и блики света, суматоха перемещается в холл, дверь гостиной с такой силой ударилась о стену, что люстра в холле все еще тихонько раскачивается под потолком.
— Миссис Рэкхэм, — протестует мужской голос, — нет надобности…
Снова грохот — на пол свалилась стоячая вешалка.
— Не говорите мне, в чем есть надобность, а в чем нет! Жирный пьяный пес! — кричит Агнес. — Оба вы никчемные… смешные люди!
— Моя дорогая миссис Рэкхэм…
— Вам ничто не дорого, кроме мерзости! Вонючие скоты! Помоечные крысы! У вас волосы воняют гнилыми бананами! В головах одна гадость! Вон из моего дома!
— Да… да… — бормочет один из них.
— Бодли, наши пальто, — напоминает другой. В дом врывается порыв ледяного ветра.
— Пальто! — в бешенстве выкрикивает Агнес. — Пусть вас ваши жирные шкуры согревают! И ваши проститутки!
— Ах, Роза, вот вы где, — говорит Эшвелл, пытаясь взять тон доброжелательной вежливости. — Кажется у вашей хозяйки… э… один из ее припадков…
— Нет, у меня отнюдь не «один из припадков»! — беснуется Агнес. — Я просто хочу очистить мой дом от мерзости, чтобы не наступить на эту пакость! Не касайтесь их, Роза! Если бы вы знали, откуда они пришли!
Бодли, который совсем пьян, не выдерживает:
— Позвольте вам сказать, миссис Рэкхэм, что вот эта ваша поз-зиция и есть прич-чина столь ши-широкого распро-пространения ппп-про-про-ституции! Чем нас оскорблять, про-проч-читали бы вы наше исследование…
— Наглый болван, вы думаете, я вообще не знаю, кто такие проститутки! — визжит Агнес и кажется, что ее срывающийся голос отскакивает от каждой металлической и стеклянной поверхности в доме. — А я знаю! Хитрые простолюдинки, которые за деньги согласятся целовать ваши гнусные рожи. Ха! Почему вы друг друга не поцелуете — бесплатно? Обезьяны!
На этом Бодли и Эшвелл захлопывают за собой дверь, Агнес издает последний гортанный вопль. Потом слышится удар тела об пол.
Мгновения тишины — и тонкий тревожный голос Розы:
— Мисс Тиллотсон! Мисс Тиллотсон!
Конфетка, не поднимаясь с четверенек, быстро пятится от двери и запрыгивает в постель, как хорошая девочка.
— Одна только такая ночка (тяжелое сопение) стоит десяти шиллингов, — жалуется голос на лестнице.
— Осторожнее, пальцы, — ноет другая.
В отсутствие хозяина, который мог бы отнести наверх бесчувственное тело Агнес, эту задачу приходится выполнять Розе, Летти и Кларе. Они долго возятся, пыхтят и ворчат, но в конце концов процессия проходит мимо Конфеткиной двери, а вскоре после этого в доме опять наступает тишина.
Конфетка терпит, сколько может, — дожидаясь, чтобы все заснули. При всей увлекательности этого фиаско, оно не должно срывать ее работу с Софи. Все по кроватям — и пусть вступит в игру бедная гувернантка.
Конфетка смотрит на часы — без четверти двенадцать. Вся прислуга уже, конечно, в стране снов. Завтра рано вставать: это они должны помнить ради собственного блага. В особенности Клара — с ее поджатыми губками и блестящими подозрительными глазками — она должна дать им передышку до утра, эта ядовитая маленькая мегера. Прижаться паскудной рябой щекой к подушке и дать Земле несколько часов повращаться без нее…
Без десяти двенадцать. Конфетка на цыпочках крадется по холодной лестничной площадке к спальне Софи. Печи в доме остыли и больше не дают тепла, стропила поскрипывают под ветром, по крыше барабанит ледяная крупа. Конфетка, как привидение, проскальзывает в комнату Софи — и обнаруживает, что девочка сидит в кровати с широко открытыми глазами.
— Плохой сон приснился? — мягко спрашивает Конфетка и ставит свечу на комод, укрощая тени, заметавшиеся по стенам. Рядом, на комоде, сидит черномазая кукла; Конфетка отмечает, что кукла завернута в белый вязаный шарф.
— У моей мамы случаются припадки, мисс, — странным дидактическим тоном объявляет Софи, — она говорит ужасные грубости и кричит, а потом падает.
— Это ничего, Софи, — говорит Конфетка, прекрасно понимая, что это очень даже чего, но не зная, чем еще успокоить ребенка. — Вы уже… сделали свои дела?
Эвфемизм, ею же придуманный, звучит жеманно.
Софи выбирается из постели и послушно садится на горшок. Ей известны только эвфемизмы, и если Конфетка сумеет настоять на своем, Софи ничего другого и не будет знать.