Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики
Шрифт:
— Я должен верить вам на слово.
— Костнер, вы уедете, а отелю еще долго придется работать.
— Недолго, если я не перестану выигрывать.
— Один-ноль в вашу пользу, — в улыбке Хартсхорна сквозил упрек.
— Так что вы меня не слишком убедили.
— Других аргументов у меня нет. Если хотите вернуться к автомату, не смею вас задерживать.
— А бандюги меня потом не тряхнут?
— Простите, не понял?
— Я сказал: а банд...
— Колоритная у вас манера выражаться. На самом деле я понятия не имею, о чем вы толкуете.
— Уж конечно, не имеете.
— Надо бы вам бросить читать «Нэйшнл
— Ладно, мистер Хартсхорн. Я за трое суток не спал ни минуты. Десять часов пойдут мне на пользу.
— Я попрошу управляющего подыскать вам спокойную комнату на верхнем этаже. Благодарю вас, мистер Костнер.
— И не думайте больше ни о чем.
— Боюсь, что это будет не слишком легко. — Хартсхорн прикуривал сигарету; Костнер повернулся, чтобы уйти.
49
Журнал с детективными сюжетами.
— Да, кстати, мистер Костнер...
— Да? — Костнер полуобернулся к Хартсхорну.
Ему с трудом удавалось сфокусировать зрение. В ушах звенело. Хартсхорн, казалось, мелькает где-то на пределе видимости, как далекая зарница по ту сторону прерии. Как воспоминания о том, что следовало забыть, из-за чего Костнер и перебрался по эту сторону прерии. Как сетование и мольба, что продолжали распирать клетки его мозга. Голос Мегги. Она еще там, внутри, говорит что-то...
— Тебя постараются не пустить ко мне.
Он мог понять одно — ему обещаны десять часов сна. Внезапно они стали важнее денег, важнее желания забыть, важнее всего на свете. Хартсхорн продолжал болтать, говорил что-то, но слышать его Костнер не мог, будто отключил звук и видел лишь беззвучное движение резиновых губ Хартсхорна. Костнер помотал головой, пытаясь прийти в себя.
С полдюжины Хартсхорнов го сливались в одного, то выходили друг из друга. И — голос Мегги.
— Здесь я неплохо устроена и одинока. Если сможешь прийти ко мне, я буду щедра. Прошу тебя, приди у прошу у скорее.
— Мистер Костнер?
Голос Хартсхорна словно просачивался сквозь слой ила, толстый, как рулон бархата. Костнер уже не пробовал вновь сфокусировать зрение. Отчаянно уставшие карие глаза принялись блуждать.
— Вам известно, что это за автомат? — говорил Хартсхорн. — Странная с ним приключилась история недель шесть назад.
— Какая же?
— Да девушка скончалась, играя на нем. Дернула рукоятку, и тут с ней случился сердечный приступ, удар; так она и умерла на полу у автомата.
Костнер немного помолчал. Ему отчаянно хотелось спросить Хартсхорна, какого цвета были глаза у той девушки, но он боялся, что ему ответят: голубые.
Заговорил он, уже взявшись за ручку двери:
— Напрашивается вывод, что с этим автоматом вы попали в полосу невезения.
— Или что она может не сразу оборваться, — на сей раз улыбка Хартсхорна была какой-то загадочной.
Костнер почувствовал, как сжались челюсти.
— Вы имеете в виду, что и я могу умереть и это не было бы неудачей?
Улыбка Хартсхорна превратилась в некий неизменный знак, навсегда запечатленный
Bo сне она явилась ему. Удлиненные округлые бедра и мягкий золотистый пушок на руках; голубые глаза, глубокие, как прошлое, мерцающие, словно подернутые лилова/пой паутинкой; упругое тело — тело единственной, изначальной Женщины всех времен. К нему пришла Мегги.
— Здравствуй, вот и кончились долгие мои странствования.
— Кто ты? — растерянно спросил Костнер.
Он стоял на холодной равнине — или на плоскогорье? Ветер вихрился вокруг них — или только вокруг него? Она была совершенством, он видел ее ясно — или сквозь дымку? Голос ее был глубоким и звучным — или нежным и теплым, как ночной аромат жасмина?
— Я Мегги. Я люблю тебя. Я дождалась тебя.
— У тебя голубые глаза.
— Да, это от любви.
— Ты очень красива.
— Спасибо. Это от женского интереса.
— Но почему ко мне? Почему ты выбрала меня? Ты та девушка, что... ну, та, которая занемогла... ты, которая...
— Я Мегги. Я выбрала тебя, потому что нужна тебе. Тебе уже давно кто-то нужен.
Тут перед Костнером стало разворачиваться — и развернулось — прошлое, он увидел, кем был. Он увидел свое одиночество. Он был одинок всегда. Ребенком, отпрыском добрых и благополучных родителей, не имевших ни малейшего понятия о том, что он из себя представляет, кем хочет быть, чем одарен. Он и сбежал еще подростком и с тех пор был в пути — один, всегда один. Годы и месяцы, дни и часы — и никого рядом. Случайные привязанности, основанные на пище, сексе или надуманном сходстве, но никого, кому можно бы оставаться верным и преданным. кому можно бы безраздельно принадлежать. Так было до Сюзи, а с ней он увидел свет. Ему открылись ароматы и благоухания весны, и в тот далекий день весна казалась вечной. Тогда он смеялся — смеялся от души, он знал, что с Сюзи наконец-то все будет хорошо. Он отдал ей всего себя, отдал всё — все надежды. тайные помыслы, болезненные сны, — и она приняла их, приняла его, всего как есть, и он впервые обнаружил, что значит иметь домашний очаг, иметь приют в чьем-то сердце. Обычные глупости и сантименты; у других они казались смешными, но тогда он полной грудью вдыхал чудо.
Костнер долго был с ней, поддерживал её, помогал ее сыну от первого брака — брака, о котором Сюзи никогда не говорила. А потом пришел день, когда вернулся тот, а Сюзи будто всегда знала, что тот вернется. Угрюмая тварь с садистскими наклонностями, порочная по природе, но Сюзи была его женщиной, неизменно, и Костнер понял, что его использовали как временного заместителя, чтобы было кому оплачивать счета, пока странствующий тиран не вернется в домашнее гнездышко. Тогда она попросила его уйти. Он ушел, сломленный и опустошенный, лишившийся всего, чего можно молча и незаметно лишить мужчину, ушел даже без борьбы — и задор-то из него будто вымыло. Ушел и бродил по Западным штатам и в конце концов попал в Лас-Вегас, где достиг дна. И нашел Мегги. Нашел Мегги с голубыми глазами, нашел во сне.