Бал был бел

Лукин Евгений Юрьевич

Баллада о браконьере

Строга статья закона и стара: олень — для королевского стола. Но вот однажды этого оленя ударила калёная стрела. Виновного искали до среды, но были так запутаны следы, что встал король и разразился речью в защиту окружающей среды. Сказал: «Мы забываемся порой! Охотой занимается — король. А если каждый подданый займётся, то нам придётся завтракать корой!» А браконьер таился в гуще трав и думал так: «Король, конечно, прав. Однажды со стотысячной стрелою уйдёт олений топот из дубрав… Но не могу, подлец, жевать мякину, когда король смакует оленину, когда кругом такая даль и ширь!..» Он так решил. Я тоже так решил. Потом прошли не годы, а века. Где лес шумел —

там плещется река. А в целом ничего не изменилось: строга закона старая строка. И браконьер пиратствует в ночи. В него ракеты садят скурмачи [25] . А он, родимый, скорчась за мотором, «казанку» молит: «Падла, проскочи!» Строга статья закона и стара. Ему внушает радио с утра, что по вине таких вот браконьеров не станет скоро в Волге осетра. Он думает: «Конечно, это да… Останется в реке одна вода… И что печальней может быть на свете решения народного суда!.. Но как смотреть на голую витрину, когда обком смакует осетрину, когда кругом такая даль и ширь!..» Он так решил. Я тоже так решил. 1980

25

Скурмач — инспектор рыбнадзора. По одной из версий слово обозначает «живущий с корма», то есть, рэкетир.

Песенка впотьмах

(наивная-наивная)

На ГЭС забастовка, полгорода тонет в ночи, большие турбины вращает вода вхолостую. Бастуют таксисты. Бастуют зубные врачи. И только обком никогда-никогда не бастует. Не пряча обреза, проспектом идет рэкетир, поскольку менты отказались работать вчистую. У рынка бастует последний бесплатный сортир. И только обком никогда-никогда не бастует. А я, многогрешный, признаться, мечтаю об том, что как-нибудь утром прочту на воротах листовку: «Ребята! Свершилось! Бастует родимый обком!» И все остальные немедля прервут забастовку. Мы выправим рубль и наладим красивую жизнь, а если обком осчастливит ещё месячишком, мы даже построим ему небольшой коммунизм, посадим туда и показывать будем детишкам. 1990

«Я волнуюсь, читая стихи…»

Василию Макееву [26]

Я волнуюсь, читая стихи: не слова, а прозрачные слёзы! Все твердят, что пришли от сохи, что вчера ещё слезли с берёзы. О родной вспоминают стезе, где зады поросли лопухами. Так и видят себя в картузе и в рубахе с шестью петухами. И живут, разрывая сердца под трамвайно-троллейбусный грохот. Эх, найти бы того подлеца, что насильно отправил их в город! Я найду его. Зол и речист, я прорвусь через сто кабинетов. Я в лицо ему брошу: «Садист! Ты за что же так мучишь поэтов? Ты же слышишь, как стонет стило! Здесь их жизнь и больна, и кабальна! Отпусти ты их с миром в село. Посади ты их там на комбайны…» 1983

26

Василий Макеев — волгоградский поэт-почвенник.

На дачах

Утро. За ночь став лохматее, выхожу дышать простором. До рассвета Волга (мать её!) тарахтела рыбнадзором. Дачи. Рощи. Степи русские. И пустые поллитровки. Сохнут розовые трусики на капроновой верёвке. Дунет ветер — затрещат они. Вот рванулись что есть силы — и забор, вконец расшатанный, за собою потащили. Но прищепка жёсткой чавкою держит трусики из принципа. Не лететь им вольной чайкою над просторами искристыми. Мысль: судьба у всех почётная. Не питайте к чайкам зависти, если призваны подчёркивать очертанья чьей-то задницы! 1980

Монолог патриота

Что ты смотришь по-разному, говоришь про топор?.. День Победы я праздновал — занеси в протокол! Бормотуха — извергнута. А напротив, в кустах, дуб стоит, как из вермахта — весь в дубовых листах! А мильтоны [27] застали на том, что сёк топором… Так ведь я же за Сталина, блин, как в сорок втором! Я и за морем Лаптева их согласен ломать! Я ж — за Родину-мать его, в корень с листьями мать! Я их эники-беники в три шестёрки трефей!.. А изъятые веники — это как бы трофей… 1988

27

Мильтон — милиционер (сленг.).

Улица Хиросимы

(на известный мотив)

Тротуары выщербились с краю, на асфальте — выбоины в ряд. В эту ночь решили самураи посетить родимый Волгоград. Но разведка чёртом из шкатулки подняла уснувший городок — и пошёл утюжить переулки броневой асфальтовый каток. В темноте чернее каракурта проложили пару автострад — и себя, родимого, наутро не узнал родимый Волгоград. Плыл асфальт, на озеро похожий. Иногда лишь попадался в ём ненароком вдавленный прохожий, потерявший всяческий объём. Самураи едут на «тойотах» и, сверкая стёклами очков, всё глядят на нас на идиотов, ну а мы — на них на дурачков. Простывает след от самурая. В Волгограде стих переполох. Никакая нынче вражья стая не застанет Родину врасплох! 1985

Песенка на укушение

Михаилу Шалаеву

От лиловых вершин Копетдага до жемчужных зубцов Эвереста раскатилось известие это над песками шестого помола: будто члена ЦК комсомола, делегата двадцатого съезда и редактора крупной газеты укусила большая собака. Было так: возвращались с аванса вместе с замом дорогой известной, а зубастая бестия эта налетела на них косомордо: «Где тут члены ЦК комсомола, делегаты двадцатого съезда и редакторы крупной газеты?» (А на прочих она не согласна!) Я прошу вас, товарищи судьи, точно вычислить время и место, чтоб она не ушла от ответа, потому что прямая крамола — тяпнуть члена ЦК комсомола, делегата двадцатого съезда и редактора крупной газеты… Терроризм неприкрытый, по сути! Вы заставьте собаку признаться, с кем в сношеньях была до ареста, и отправьте на краешек света, где торосы мерцают у мола, где ни членов ЦК комсомола, ни редакторов крупной газеты, где во сне никому не приснятся делегаты двадцатого съезда! 1990

Педагогическая поэма

1. Песенка

Тяжёлых туч мохнатая ладонь накрыла всю окрестность до пригорка. Дожди, дожди… Деревня — что Лондон: не то Биг-Бэн, не то водонапорка… Ах, ритмы, рифмы, краски и слова! Где вы теперь, скажите бога ради? Я — педагог. И норма такова: три стопки в день (не водки, а тетрадей)! В окне — забор, к которому привык. И вот гляжу с нервической улыбкой, как пишет непристойность ученик, причём с орфографической ошибкой. Понятно всё! Встречал я и не раз на партах мат в одном и том же стиле. И пусть не врёт, что это — первый класс! Там букву «х» ещё не проходили! Настанет ночь. Я выберусь во двор. Дрожа рукой, пошарю по карману. В кромешной тьме нащупаю забор — и угольком исправлю орфограмму…

2. Хроника

«Итак, начнём! Учебники — открыли… Отдай фонарь! Отдай. Потом верну… Итак! За что Тарас убил Андрия и как нам это Гоголь развернул? Ответь…» И морды мраморный булыжник всплывает метра на два предо мной. Жуёт губами. Ничего не слышно. Глаза полны собачьею виной. На предпоследней парте возглас: «Черви!» — и сдавленный ответ: «Иди ты на!..» Длинна девица, словно третья четверть, и столь же безнадёжна, как она. «Ты будешь отвечать?» Молчит — хоть тресни! Окаменела, словно истукан. На предпоследней парте возглас: «Крести!» — и звяканье бутылки о стакан…

3. Кобыла Майка

Видать, Златая дикая Орда ударила в крови подковой дробной. Зачем иначе я ноздрями дрогнул, узрев явленье этого одра? Зачем, придав литому телу крен, я продробил по балке хищной рысью с одним желаньем: сдвинув шапку рысью, погнать коня на деревянный кремль?.. Взметнуть клинок и броситься вдогон, невидимой камчою приударен… Ах, Майка, друг, зачем я не татарин — зачем простой советский педагог?.. 1972