Балансовая служба
Шрифт:
По пустыне их вели, разбив на пары. Ивану Васильевичу достался в напарники тощий узник с длинной, поросшей черными волосами шеей и почти бесцветными глазами. Он прихрамывал на левую ногу, а время от времени начинал шарить вокруг себя руками, ища опору. В такие минуты Митрохину приходилось подставлять ему плечо.
Впереди шел силат с мечом на поясе. Рядом с ним вышагивали два здоровенных ифрита, вооруженных копьями. Замыкали цепь ифриты с куруками и необыкновенными молотами. Тяжелый металлический наконечник на длинной рукоятке отливал красным и посверкивал белыми искрами.
Митрохин шел, глядя в землю. На него нашло странное оцепенение. Их было не меньше пятидесяти, изможденных, измученных неволей людей, попавших в рабство. Их не удосужились даже связать. Если бы они сейчас кинулись на джиннов, у них был бы шанс обрести свободу. Но Митрохиным владела уверенность, что ничего не случится.
Если он проявит инициативу и попробует напасть на ифритов, то просто погибнет. Людьми, которых джинны вели по пустыне, владело одно только чувство – покорность. Они шли, низко склонив головы, и он вместе с остальными. Они боялись поднять глаза из страха, он – от стыда. Человек из другой эпохи, привыкший раздавать указания и вести свои дела уверенно и жестко, обращенный в бесправного раба.
Иван Васильевич брел, сбивая ноги об острые камни, и размышлял о том, что никогда, в сущности, не знал, что такое истинная свобода. Тогда, в две тысячи шестом году, он, наверное, был подлинно свободен. Свободен даже от какой-либо назидательности в отношении себя. Он вел распущенный образ жизни, в бизнесе помышлял только о своих интересах, никогда не занимаясь благотворительностью, и к тридцати восьми годам даже семьей не обзавелся. А все оттого, что рассуждал об этой проклятой свободе. Как будто тогда он понимал, что такое свобода…
Хазгаард 12007 г. до н.э.
На востоке занималась красная заря. Медлительные тени, поглощаемые рассветом, ползли на запад. Ветер трепал обрывки сухой травы. Из трещины в земле выглянула зеленая ящерка и спряталась – испугалась людей. Они сидели на камнях и наблюдали, как солнечные лучи проникают в мир, окрашивая его золотистой охрой.
– Есть ли такая красота в том мире, откуда ты пришел, Айван? – поинтересовался верховный жрец, глянув из-под кустистых бровей.
Бывший раб в ответ коротко кивнул. Старик неодобрительно нахмурился, согнул крючком указательный палец перед кончиком длинного носа.
Айван успел привыкнуть и к этому несуразному жесту, и к тому, что жрец постоянно требует развернутых ответов на самые простые вопросы. А вопросов у старика было столько, что Айван устал на них отвечать. В иной ситуации он, наверное, не стал бы потакать любопытству старика, но сейчас он испытывал благодарность, этот человек не прогнал его, когда он явился под стены жреческой капистулы, а помог в трудный час, дал глоток воды и, возможно, этим спас ему жизнь.
– В моем мире всего навалом… – бывший раб замолчал. Взгляд жреца был более чем красноречив, и ему пришлось продолжить:
– У нас много чего есть – солнце, земля, воздух, – все как здесь.
Еще есть большие каменные дома. Они намного больше ваших. Потому что строят их специально обученные люди. Их так и называют строители.
Еще дороги у нас есть. Обыкновенные. И железные. Аэродромы. Больницы там разные… Булочные, – почему-то пришло ему на ум. – Рюмочные, пельменные… – Айван засмеялся.
– Та-а-ак… – подбодрил жрец, только теперь разогнув крючок указательного пальца.
Айван был уверен, что половину сказанного старик не понимает. С его точки зрения, он наверняка нес совершеннейшую чепуху, к тому же мешал слова местного диалекта и лексемы, знакомые ему по прежней жизни.
– Профилактории, – вспомнил бывший раб, заметив, что палец опять начинает сгибаться, – банки…
Он сглотнул, его захватили воспоминания, на глаза навернулись слезы. Чтобы не расплакаться на глазах у старика (под воздействием суровых обстоятельств он сделался чертовски сентиментален), Айван стукнул себя кулаком в грудь и сделал вид, что закашлялся.
– Ты ощущаешь тоску? – поинтересовался жрец, проявив редкую проницательность, и с пониманием добавил:
– Тебя мучает тоска по твоему миру, который ты покинул.
– Да, – выдавил Айван и, кашлянув еще раз, стер появившуюся в уголке глаза слезу.
– Как тебя звали в твоем мире? Ты можешь не говорить, – поспешил уточнить старик, – если считаешь, что мое знание о твоем имени может причинить тебе какой-нибудь вред.
– Да нет, я не суеверен. Митрохин я, Иван Васильевич.
– Митрохин Я Айван Василеч, – повторил верховный жрец. – У тебя длинное, сложное имя, – констатировал он.
– Нормальное. В моем мире у всех такие имена.
– Твой мир, как и наш, стоит на трех китах?
– Да, – вздохнув, ответил Митрохин. Пару раз он пытался рассказать старику, как, по мнению ученых «из его мира», устроена вселенная, но каждый раз получал столь яростный отпор, составленный сплошь из суждений религиозного толка, что оставил всякие попытки использовать научный подход в общении с этим отсталым служителем культа Белого божества. В конце концов далеко не все религиозные мыслители даже в прогрессивные эпохи были уверены, что Земля вращается вокруг Солнца. – Наш мир покоится на трех китах, – подтвердил Айван, – а над нами раскинулось темное полотнище, в котором кто-то понаделал кучу дырок.
– Ты на правильном пути, – удовлетворенно кивнул старик, – раньше ты уверял меня, что ваш мир болтается в пустоте.
– Мне так казалось… – заметил Айван Васильевич, – но потом на меня просветление… э-э-э… Рухнуло. И я понял…
– Что он покоится на трех китах… – подсказал жрец. – Что касается полотнища, то здесь твои представления о мироустройстве все еще далеки от истины.
– Ну конечно, – скривился Митрохин, ему тяжело было скрыть нашедшее на него раздражение.
Жрец нахмурился: