Балканский рубеж
Шрифт:
В кафане кипела ночная жизнь: играла громкая музыка, в полутьме разбрасывал зайчики зеркальный шар, в глубине зала извивались полуголые танцовщицы. Несмотря на позднее время, больше половины столиков были заняты. Вдоль стен стояли столы с диванчиками, разделенные перегородками. Цыбуля показал своим на две свободные секции недалеко от входа.
Через стол от десантников сидели американские солдаты из контингента, некоторые приветственно подняли банки пива. Капитан Роджерс расположился за отдельным столом с двумя шведскими офицерами.
– Гуд ивнинг! – громко поздоровался Цыбуля.
Десантники расселись по диванам, то и дело поглядывая на танцующих девушек.
– Вечер удался! – воскликнул Самарцев. – Не зря этой хреновиной чуть пупки не надорвали! От рук, вон, до сих пор сивухой несет.
Цыбуля, Зуев и Коновалов одновременно понюхали ладони и заржали в голос.
Вскоре перед десантниками появилась большая тарелка с мясом и овощами, потом разливное пиво в высоких кружках. Зуев, сидевший с краю, о чем-то негромко переговорил с официанткой.
– Ты что ей там нашептывал? – насторожился Цыбуля, наделенный статусом старшего.
Зуев не ответил, только хитро подмигнул. Цыбуля убедился, что никто из американцев на него не смотрит, достал из-за пазухи сверток и развернул у себя на коленях.
– Смотрите, ребзя, чего есть!
Все уставились на обломок «Стелса». Первым среагировал Коновалов:
– Ты что, рехнулся, Цыбуля? Ты на хера его стырил? Это ж не сувенир!
– Во-первых, не стырил, а сам нашел. Во-вторых, не сувенир, а трофей! Контракт закончится – отвезу мамке с батей, похвастаюсь.
– Чем похвастаешься-то? – поддел его Самарцев. – Будто сам сбивал!
Десантники по одному рассматривали обломок под столом, трогали острые края.
– Сам, не сам, много ты понимаешь! – вступился за Цыбулю Зуев. – Может, еще внукам будешь рассказывать, в чем поучаствовал.
Официантка вернулась с графинчиком ракии и рюмками.
– Блин, Зуй! Шаталов же просил не бухать!
– А кто бухает? – не стал отнекиваться Зуев. – Тут по три капли на нос! А такое дело, как сегодняшнее, нельзя не обмыть! Внукам, внукам расскажешь. Это же невидимый самолет! Призрак, привидение! А юги его – шварк! И собирайте на совочек.
Как-то так все и восприняли сегодняшнее приключение. Цыбуля махнул рукой:
– Ладно, давайте по-быстрому, пока майор не вернулся, а то влепит мне наряд…
Едва Шаталов подошел к Красному Кресту, окна наверху погасли. Послышался цокот каблуков по деревянной лестнице. Ясна вышла из калитки, удивленно улыбнулась.
– Доброй ночи! – сказал Шаталов по-сербски.
– Ты уже прощаешься?
– Просто не знаю, до какого времени длится сербский вечер. Ты всегда так допоздна работаешь?
– А я думала, в это время все военные уже спят в казармах!
– И видят сны про медсестер…
– То есть я тебе снюсь?
– И во сне я тебя провожаю.
Ясна взяла Шаталова под руку:
– Но я живу совсем неподалеку.
– Значит, это будет короткий сон. Нам, военным, спать особо некогда.
Ясна засмеялась. Возникла внезапная пауза. Ее пальцы лежали на его локте так правильно – не слишком цепко и не слишком легко, но послушно и невесомо, что Шаталов сбился с мысли и теперь пытался вспомнить, о чем говорил и говорил ей в разговорах, которые еще не произошли.
Ясна помогла ему:
– Откуда ты так хорошо знаешь сербский?
– Не слишком хорошо. Захотелось выучить.
– Я думала, обычно учат английский, немецкий. Почему вдруг сербский?
– Длинная история.
– Жаль. Потому что мы уже пришли.
Они остановились у калитки. За забором виднелась крыша дома.
– А вообще так говорят, когда не хотят рассказывать, – сказала Ясна. – Не хочешь?
– Боюсь испортить сон, – тихо ответил Шаталов.
– Не бойся! – ласково ответила она. – Или давай так: я закрою глаза и как будто усну. Тогда все, что ты расскажешь, будет сном во сне. И если мне не понравится, я просто открою глаза и проснусь. Давай?
Ясна встала напротив Шаталова, положила пальцы ему на грудь. Закрыла глаза и широко улыбнулась:
– Я готова! Сплю!
Шаталов с нежностью и горечью рассматривал ее лицо.
– Мой младший брат, – через силу заговорил он. – Валентин. Я стал военным, а он инженером. Меня надолго командировали в Афганистан, я даже не заметил, как он вырос. Потом я ездил по всему Советскому Союзу, совсем не бывал дома.
Улыбка медленно сошла с губ Ясны.
– Потом я узнал, что он бросил все и исчез. Оставил записку родителям: «Так нечестно. Нужно им помочь». Валентин в девяносто третьем уехал в Сербскую Краину, больше мы его…
Ясна стояла вся белая, но не открыла глаз.
– Если проще, говори на русском. Я же понимаю… чуть-чуть.
– Его могила где-то там, – продолжил Шаталов по-русски. – Я стал учить сербский. Мечтал попасть в миротворческий контингент, рапорты по три раза в год направлял. Думал, приеду, найду Валькину могилу. Даже не разобрался, что здесь в Боснии – Республика Сербская, а Сербская Краина теперь в Хорватии. Выходит, не туда приехал! Дурак, да?
Ясна сильнее прижала пальцы к его груди, открыла глаза. Заговорила по-сербски короткими рублеными фразами:
– Туда приехал. Вы здесь нужны. Слишком много крови. Много смерти. Мало жалости. Совсем мало справедливости. На кого нам еще рассчитывать? В девяносто четвертом нам пообещали мир в обмен на разоружение. Когда нас безоружных шли убивать в девяносто пятом, войска ООН просто расступились, слились с пейзажем. Если бы тогда здесь стояли русские, все было бы по-другому.
Ясна не замечала собственных слез. Шаталов осторожно смахнул их мизинцем. Она на секунду задержала дыхание и продолжила отстраненно, по-деловому: