Балкон в лесу

Грак Жюльен

Гранж заступил на дежурство около трех часов ночи; он полагал, что рассвет станет поворотным моментом, и радовался, что у него еще есть запас времени. Дверь блокгауза осталась приоткрытой: с этой стороны по темному бетонному цоколю проходила трещина, делившая надвое часть пепельной ночи, которая представлялась нарисованной на стене. Гуркюф и Оливон бок о бок спали на тюфяке; в углу, где открывался люк эвакуационного хода, почти у самого пола краснел светящийся червяк сигареты уже улегшегося в постель Эрвуэ; через равные промежутки времени приглушенным похлопыванием невидимый палец стряхивал цилиндрик пепла, и Гранжа это злило: он чувствовал себя обкраденным; он не любил, когда кто-то размышлял во тьме рядом с ним. Тишина напоминала остановку ночного поезда на вокзале, скованном гулким морозцем, — был жуткий холод. Дверная глыба, на которую он навалился плечом, бесшумно повернулась, и глубоко в горле он почувствовал свежий, как только что выстиранное белье, привкус тумана; вымоченная в этих тяжелых испарениях ночь к утру недвижимо, тихонько загнивала. Он отвинтил крышку термоса, стоявшего на ящике с патронами, и плеснул себе горячего кофе; свет его электрического фонарика зацепил длинные, блестящие кегли противотанковых

снарядов, поставленных стоймя у лафета, как будто кто-то опорожнил корзину с бутылками. Он пошарил лучом фонарика по низкому потолку, пыли, сочащимся стенам. Терпкий туман, выползавший из подлеска, придавал слабому свечению жемчужный блеск; его язык шевелил во рту привкус плесени. « До чего же забавная конура!»— поразился он и от подступавшей к горлу тошноты прищурил глаза и скривил рот; его мутило, он чувствовал, как у него внутри плещется мутный сладковатый осадок — спавшая вода мужества. Он погасил фонарик — тревога тут же немного развеялась; он инстинктивно сознавал, что ночь вокруг блокгауза еще держалась, как держится толстый слой снега, — но от черного холода у него застучали зубы; им овладело паническое, непомерной силы желание забраться под одеяло и улечься рядом с Гуркюфом на теплом тюфяке. «Неплохо для начала!» — прошептал он и на ощупь присел на ящик; он чувствовал, как на его мозг соскальзывает что-то вроде чарующе-мягкого муара. «В таких случаях надо сделать два-три глубоких вдоха», — успокоил он себя, по-идиотски убежденно и многозначительно покачав головой, и приступил к своим упражнениям, но тут же новая ужасающая мысль принялась метаться у него в голове: двенадцать километров. В двенадцати километрах от Мёза!.. Он словно попал в бортовую качку, кружившую ему голову; это невозможно, он с маниакальной тщательностью перебирал в уме события минувшего дня: где-то наверняка должна быть прореха — приказ, который он, очевидно, недопонял, утерянная им бумажка. «Еще и военный трибунал, — подумал он, дрожа, точно был голым. — Хорошенькое дельце!» Ему хотелось заплакать и уйти. Но он чувствовал, что не так это просто. Он прислушивался к сухому, бодрящему ветерку внутри себя — бесцеремонному, как тот, что взметает над дорогами опавшие листья в начале зимы.

Он вновь зажег фонарь и быстро осмотрел блокгауз. Все выглядело так, как и следовало: пушка была нацелена на ночные ориентиры; возле ручного пулемета на ящике грудой лежали около тридцати заряженных лент; в углу бетонного блока беспорядочно струился искристый ворох патронов, как будто только что высыпанных из тачки. Ему пришла в голову мысль в последний раз проверить эвакуационный ход. Он бесшумно откинул люк — крутые земляные ступени были укреплены планками от ящиков, за выступавшие края которых цеплялись каблуки; внизу лесенки вы попадали прямо в короткий чистенький коридорчик, обшитый деревом; двадцатью метрами дальше начинался легкий подъем, который вел на вольный воздух и под пологом леса завершался замаскированным ветвями отверстием. Он присел там на куче кругляков; гнетущие звуки чужого свистящего дыхания перестали преследовать его, воздух, казалось ему, стал легче. Позади него из подземелья поднимались слабые влажные испарения, неся с собой запах свежей древесины; в потемках было еще трудно что-либо различить, но мало-помалу ночь окрашивалась молочным цветом. Заперев, дверь блокгауза на засов, он вернулся на свой пост у входа в траншею; ему нужно было побыть одному в этот рассветный час. «Через двадцать минут надо разбудить Оливона, — подумал он без удовольствия, — вдвоем мы друг другу не помешаем: все говорит за то, что немцы появятся рано утром». Все же образ войны не укладывался у него в голове; он бы скорее поверил, что находится внутри тихого монастыря, который пробуждается ото сна в скольжении белых покрывал и призрачной дымки матовых оконных стекол; теперь он был обычным человеком, который присел на корточки у отверстия этой глухой норы и смотрит, как мало-помалу бледнеет с рассветом темнота леса; снова он задавался вопросом, отчего ему представляется столь необычайно важным его присутствие здесь. «Что у меня с войной? — размышлял он и вдруг почувствовал, как на мгновение погрузился в странную рассеянность. — Вопрос не в этом». В его голове стоял свежий утренний гул, который ничто уже не сдерживало: словно какой-то утробный звук, скрежет, настолько привычный, что был едва различим, внезапно перестал затемнять его жизнь. «Это случилось со мной вчера, — продолжал он размышлять, — когда я шел по середине дороги, засунув руки в карманы. Скоро придут немцы, но я, в сущности, никому здесь уже не нужен. Подумать только, как мало надо человеку, чтобы вновь пуститься в плавание!» Почувствовав резкий холод, он поправил воротник шинели: капельки, обильно стекавшие с веток, начинали струиться по шее. «Ситуация в целом все же складывается не простая», — прошептал он, поджав губы. Он прекрасно понимал, что за завесой тумана быстро назревает конец его приключению, что безмолвие леса с каждой минутой становится все невероятнее. Страх не отпускал его. Однако, если бы на дороге появились возвращающиеся войска, если бы пришло какое-нибудь подкрепление, он бы почувствовал себя обкраденным.

Он выбрался из траншеи и, пригнувшись, чтобы не оказаться отхлестанным ветками, сделал несколько шагов до края дороги. Ночь в подлеске мало-помалу теряла свою коричнево-зеленую окраску; анфилада просеки перед ним продлевала слабый Млечный Путь, который не освещал шоссе и, казалось, колыхался в воздухе между верхушками деревьев. Когда он останавливался посередине дороги, тишина становилась еще более гнетущей, чем в подлеске, — она как бы нависала над бездонным, почти торжественным безлюдьем. Гранж начинал понимать, почему заблудившиеся группы солдат инстинктивно идут на грохот пушек: пустынность этого поля сражения выводила из равновесия, как расстройство слуха; мир без новостей лишался опоры; оглохший и ослепший, он проваливался сквозь толщи вялых бурых водорослей.

«Мёз! — подумал он вдруг. — Что происходит на Мёзе? Наверняка немцы теперь уже за Мориарме!» Война в его воображении продолжала свое стремительное движение

в бешеной гонке беспорядочно отступающих бронетанковых частей. «Похоже, мы здесь как на острове… Быть может, война закончилась?» — еще сказал он себе. Одновременно, но мирно сталкивались все возможные варианты; он почти не ощущал себя причастным; он следил взглядом за ниточкой желтоватого дыма от сигареты, начинавшей отделяться от необыкновенно прозрачной ваты тумана. «Похоже, наступает день», — подумал он с легким оттенком довольства: он припоминал, что день у военных начинается, когда можно отличить белую нитку от черной. Земля на уровне человеческого роста еще была погружена в зеленоватый гудронный пруд, но остроконечные вершины деревьев уже вырисовывались на фоне просветлевшего неба; в нескольких шагах от себя он различал более плотное, компактное темное пятно — это были очертания домика. Стоял абсолютный покой — тишина и рассветный пронизывающий холодок на сердцепридавали занимавшейся заре странный оттенок торжественности: это было не сияние дня, пронизывающее землю, а скорее чистое ожидание, которое было не от мира сего, взгляд приоткрытых глаз, в которых смутно брезжил отчетливый смысл. «Дом, — размышлял он, точно впервые его увидел, — одинокое окно на дорогу, по которой что-то должно прийти».

«Сейчас должно быть около пяти», — подумал Гранж и только потом взглянул на часы. Тень от дубовой рощицы захватывала теперь уже всю ширину дороги. Первый озноб дневной прохлады не просачивался внутрь бетонного куба, продолжавшего томиться в своей прогорклой влажности, но рассвет надвигался, медленно и тяжело, вовсе не думая отступать. Через амбразуру была видна уходящая вдаль пустынная дорога, ее шероховатая лента измельченного балласта под вытянувшимися уже тенями. Тишина вновь воцарилась над лесом; лишь порыв ленивого ветерка время от времени шелестел ветвями.

«Похоже на железнодорожный путь, с которого убрали рельсы, — подумалось Гранжу. — Мы отрезаны…»

Он вспоминал об изгнанниках, которые сдаются, которых нужда, что посильнее голода, выгоняет из пещеры, чтобы купить газету. Уже несколько часов люди маялись в блокгаузе, как звери в клетке.

— Принимай командование, — бросил он Оливону, надевая ремень с биноклем. — Пока я не вернусь, никому наружу не выходить. Пойду взгляну, что творится в районе Уша.

Вышедшего из бетонного блока сразу поражало тревожное вибрирующее оживление воздуха, не проникавшее сквозь узкие амбразуры. Гранж шагал по тропинке из дерна и густого мха, пригибаясь под арками ветвей, стараясь не шуметь; тем не менее он стал ускорять шаг. Солнечный день спал совсем не так крепко, как представлялось из блокгауза; сам лес прислушивался к отдаленному гулу над невысоким хребтом, через который тропа перешагивала к северу; земля, хотя она и была устлана мхом, то и дело отзывалась глухой дрожью. Каждые десять метров Гранж оборачивался и бросал подозрительный взгляд в пустынную лесную чащу: этот остров светотени и покоя вокруг него становился ядовитым, как тень от манцениллы.

«Если бы только можно было увидеть!» — говорил он себе.

Внезапно его стало лихорадить от этого обступавшего его безлюдья. Год жизни он бы отдал, чтобы разорвать завесу ветвей, раздвинуть прутья зеленой клетки, вокруг которой воспламенялась земля.

Прежде чем нырнуть к Ушу, тропа пересекала хребет плато, соединявшийся с Бютте, проходя метров сто по молодому еще ельнику, где лес на мгновение проветривался. Горизонт еще прятался за ветвями, но бодрящий и уже прохладный северный ветер гулял по хребту и приносил звуки. Место, несмотря на солнце, было темным и печальным; у подножия одной ели вода по каплям стекала из одного из тех покрытых мшистой коркой каменных желобов, которые в одиночестве, то здесь, то там вспоминают о галантном лесе Шекспира и повергают Крышу в еще более дикую меланхолию. Как только вы оказывались на самом плато, ветер сквозь ели бросал вам в лицо обширный мрачный гул, грохот тяжелых обозов, нескончаемо трясущихся по развороченным дорогам, который, казалось, глубоко вспахивал весь северо-западный горизонт.

«Это не так далеко, как представляется из блокгауза, — подумал Гранж. И даже как будто…»

Он прислушивался в странном возбуждении. Свободное пространство длинного склона плато, вытянувшегося к северу, которое угадывалось отсюда, из-за свода ветвей, впервые придавало сражению панорамный характер события; чувство опасности, страх одиночества подавлялись чувством нового масштаба: земное царство было объято небесным огнем. А что вы об этом думали, значения особого не имело. Вот только на фоне этого низкого звучания, производимого тяжелым гулом, этого обвала скал, атакованных напором волн, выделялся, если вслушаться, более близкий звук, наискось прорезавший лес на уровне дороги в Уш, — нескончаемо-надрывное пыхтение то и дело взвывающих моторов и за ним — резкий скачок, джига металлических содроганий, будто по неровной мостовой не спеша проволокли огромные жестяные листы. Гусеницы.

«Они здесь!»— сказал себе Гранж.

Он побледнел и укрылся за елью. Слегка кружилась голова: не веря, он смотрел, как вокруг него меняются оперные декорации шуточного леса. От чувства собственной невостребованностиу него подкашивались ноги. Железная река катилась, растянувшись во всю свою длину, — мирная, убаюкивающая, нескончаемая; в каком-то отупении он наблюдал за танковым маршем.

Подходя к блокгаузу, он предупреждающе свистнул. Как только вы вновь спускались с хребта, громыхание раскачивающейся из стороны в сторону колонны, грохот сражения прекращались как по волшебству. Теплый воздух еще слабо дрожал над шоссе, раскаленный послеполуденным жаром; дюжина воронов паслись на просеке в лучах разорванного теперь ветвями солнца. Невольно снова расцветала, вкрадывалась, как безумная надежда, мысль о волшебном замке, о спасительном острове.

— Пока еще трудно в чем-либо разобраться, — сказал он, когда снова оказался в блокгаузе. — Они бомбят Мёз. Как бы там ни было, — поспешно добавил, пожав плечами, — до наступления ночи все станет ясно.

Они по очереди с важным видом отпили из фляги Гуркюфа и вновь заняли свои посты. Оливон, ни слова не говоря, вытряс на бетон последние капли из пустой фляги. «Знают, — подумал, удивившись, Гранж. — Или догадались. По моему голосу». Он невольно почувствовал, что у него чуть отлегло от сердца.