Баллады о Боре-Робингуде: Паладины и сарацины

Еськов Кирилл Юрьевич

106

Бой на земле подошел к своему предрешенному финалу. Стрельба из недр сбитого «Блэк хоука», подожженного выстрелами американских подствольных гранатометов, уже сошла на-нет; не слыхать больше и стонов раненых. Из багрово подсвеченного изнутри бортового люка вываливается наружу последний из защитников вертолета — безоружный, в тлеющих лохмотьях камуфляжа. Хотя в выедающем глаза прожекторном свете правая половина его лица кажется алебастровой посмертной маской, а левая — сплошь черна от спекшейся крови, в нем всё же можно узнать автоматчика Клааса. Согнувшись в три погибели и бережно прижимая к животу правую кисть, бур делает несколько

неверных шагов и бессильно опускается наземь, никак не реагируя на мегафонные приказы «встать и медленно идти вперед, подняв руки над головой»: похоже, там еще и контузия, минимум средней тяжести.

Мегафон, меж тем, продолжает «от лица американского командования» сулить раненому «статус военнопленного и гуманное обращение в соответствии с международными нормами»; посулы эти, однако, оказывают на того весьма своеобразное воздействие. Бур, шатаясь, подымается на ноги, и до американской цепи долетает хриплое:

— Gaan kak in jou ma se moer !

(Бегущая строка: «Go and shit in your mother's cunt !»

Типа-перевод:

— Да пошел ты !.. )

— По-какому это он — по-арабски? — поворачивается к соседу по цепи один из джи-ай, упуская на миг недобитка из поля зрения; более бдительный сосед же как раз этот самый миг вжимается в землю с истошным: «Ложи-ись!..» И очень вовремя: в правой, внезапно распрямившейся, руке террориста как раз обнаружилась граната с выдернутой чекой…

…Лейтенант Альварес, прижимая окровавленный марлевый тампон к рассеченной осколком щеке, рапортует по рации:

— Так точно, в вертолете одни трупы, все здорово обгорелые. А тот, последний, подорвал себя ручной гранатой — там вообще ошметья… Он перед тем кричал на каком-то непонятном наречии, вроде немецкого — может, это какие беглые нацисты? …Никак нет, не могу знать. Есть усилить оцепление… — после чего, еще раз окинув взором поле недавнего боя, выдает краткое резюме, не нуждающееся типа-переводах:

— Shit !!

107

Настроение у бурских коммандос во втором, уцелевшем «Блэк хоуке» тоже, мягко говоря, так себе — несмотря на несомненную успешность первой фазы операции. На застывшее лицо автоматчика Пита просто страшно смотреть; на Витватерсранда, впрочем, тоже. Майор как раз в эти минуты пытается связаться по радио с другими вертолетами эскадрильи, но тщетно: эфир отчего-то напрочь забит, буквально на всех диапазонах, песней на непонятном языке. Пару мгновений он отрешенно вслушивается в незнакомые созвучия, а потом осторожно прибавляет громкость, до максимума. Странный язык, однако. На итальянский, вроде, не похож… Румынский?

… В этом месте больше не спится,

Только пепел сыплет с ресниц.

Улетайте, глупые птицы,

Хуже нету места для птиц.

И пусть за ломким абрисом лета

Вас догонит где-то вдали

Ржавый дым горящего вельда,

Горький ветер нашей земли.

Закрой же глаза, хмурый мой брат, -

Этой круглой луне всё равно.

И небо во сне, но птицы не спят.

Эти птицы помнят Трансвааль,

помнят Трансвааль,

Помнят всё и бьются в окно,

бьются в окно,

бьются в окно…

…Четыре птицы со свистом рассекают ночной мрак.

Эти птицы помнят Трансвааль и дым горящего вельда. Ох, как они его помнят! Не приведи Господь…

Потому и бьются в окно. Одна вот уже и разбилась — насмерть. Что ж, с птицами такое случается…

(Нота Бени: Кстати, тем из российских — да и не только российских — читателей-зрителей, кто на протяжении данного

эпизода занимал на трибунах место за воротами бурской команды, упоенно скандируя, на три счета: «Аме! — рика! — параша!!! Победа! — будет! — наша!!!», не мешало бы вспомнить — куда и зачем направляется сейчас эта самая команда крутого майора Витватерсранда.)

108

Около борта «Крестоносца» пляшет на встопорщенной ночным бризом ряби полицейский катер, мотор которого астматически пыхтит на холостых оборотах. В катере — библиофил Аль-Тараби и трое его сослуживцев, таких же, видать, фанатов научпопа, на борту — одинокий Чарльз Эйч Арчер в гавайской рубашке с крокодилами-пальмами-баобабами и с пультом на поясе:

— Джентльмены, капитан спит, очень крепко спит, вы меня понимаете? И вся команда спит тоже: все устали, потом праздновали начало работ… Вы уже прочли все те книжки, что мы вам надавали? Ладно, мы пошарим в нашей корабельной библиотеке — нельзя ли тут чем помочь. Но только — утром. Часиков в девять, о-кей?

— Ни х-хрена не о-кей! Видал, Джафар? — они нам будут указывать, когда куда ходить! В нашей собственной стране! Тут пока еще мы хозяева, понял, ты, сионист гребаный?! А ну, спускай штормтрап!!

— Простите, лейтенант, это я — сионист?!

— Не, ты не сионист. Ты мудак. А сионисты мудаками не бывают… Спускай штормтрап, мудило, кому сказано! А то у нас тут есть местная достопримечательность — действующий зиндан пятнадцатого века; хошь, устрою тебе экскурсию?

— Нет, лейтенант, совсем не хочу… — качает головою Арчер, и при этих словах в руке его, откуда ни возьмись, появляется автомат «Ингрэм».

Скорострельность у «Ингрэма» совершенно чудовищная …

…Бормоча себе под нос: «У нас алчность входит в семерку смертных грехов, а у этих, похоже, нет…», Арчер лезет в стоящую у ног сумку, нашаривает в ней новый магазин и вставляет его на место расстрелянного.

Когда он выпрямился с автоматом в руке, чтобы осмотреться, один из арабов, трижды раненный в плечо, вдруг сел, тщательно прицелился и выстрелил ему в живот.

Чарли качнулся назад и тяжело сел. Ему показалось, что его ударили в живот дубинкой. Когда арабвыстрелил в него еще раз, расщепив шлюпбалкунад самой его головой, он пошарил возле себя, нашел автомат, осторожно поднял его, и всадил половину магазина в араба, который сидел, наклонившись вперед, и спокойно расстреливал его. Тот бесформенной массой рухнул навзничь, а Чарлиположил автомат и лег на палубу.

—Еще не все пропало,– сказал он, губами почти касаясь досок палубы.– Еще нельзя сказать, что все пропало. О, черт! Чтобы одна случайность испортила всё дело! Чтобы из-за одной случайности сорвалось! А, будь оно проклято! Будь ты проклят, арабскаясволочь! Кто б мог подумать, что я не прикончил его?

Прежде всего следовало убедиться — цел ли пульт. Пульт был в порядке, рубиновая лампочка всё так же помаргивала в ритме сердечных сокращений: «тук-тук — тук-тук»; пуля араба прошла буквально в дюйме от него. Ноги не слушались вовсе, но Чарли сумел приподняться на локтях и привалиться спиною к шлюпбалке. Он чувствовал, как все силы вытекают из него в долгом приступе тошноты. Он расстегнул рубашку и ощупал рану, сперва ладонью, потом пальцами. Крови было очень мало. Вся пошла внутрь, подумал он. Лучше не двигаться, тогда она, может быть, остановится.