Бальмонт
Шрифт:
В 1923 году Бальмонт, Бунин и Горький были выдвинуты на соискание Нобелевской премии по литературе. Все трое конкурс не прошли, только десять лет спустя Бунин стал лауреатом этой премии, с чем Бальмонт его поздравил специальным сонетом 10 ноября 1933 года:
Ты победил — своею волей, Мечтая, мысля и творя. Привет путям, среди раздолий, В сапфирно-синие моря!Ответил ли Бунин на это поздравление, неизвестно. Все письма Бунина Бальмонту оказались утраченными в 1930-е годы вместе с пропавшим при невыясненных обстоятельствах бальмонтовским архивом.
Пожалуй, самым близким из писателей-эмигрантов стал для Бальмонта Александр Иванович Куприн. Они часто виделись, испытывая друг к другу чувство дружеской приязни. Об этом вспоминает и дочь писателя
Свои выступления на творческом вечере Александра Куприна 15 апреля 1923 года, а также на литературном утреннике для детей 6 мая Бальмонт закончил приветственными стихами в адрес писателя, который способен вызывать самые добрые чувства у читателя:
Если зимний день тягучий Заменила нам весна, Прочитай на этот случай Две страницы Куприна… ………………………… Здесь, в чужбинных днях, в Париже, Затомлюсь, что я один, — И Россию чуять ближе Мне всегда дает Куприн.Стихотворение завершалось признанием: «Ты — родной и всем нам милый, / Все мы любим Куприна».
В 1922 году, получив разрешение на лечение за границей, уехал из России и Борис Константинович Зайцев. Встретились Бальмонт и Зайцев уже в Париже, куда Зайцевы переехали из Берлина в 1924 году. Как вспоминает дочь Зайцева Наталья (по мужу Соллогуб) в книге «Устные рассказы» (М., 1996), по совету Бальмонта они сняли хорошую четырехкомнатную квартиру, где поэт бывал с Еленой Константиновной. Между ними установились дружеские отношения. Зайцев нередко помогал Бальмонту, способствовал публикации его произведений.
Человек чести и высокой нравственности, Борис Константинович быстро стал авторитетом среди писателей-эмигрантов, его избрали председателем Союза писателей и журналистов. Он также возглавил еженедельный литературно-художественный журнал «Перезвоны» (1925–1929), выходивший в Риге. Это хорошо поставленное издание много и охотно печатало Бальмонта, поместило статьи и фотографии к сорокалетию его литературной деятельности (1925. № 6) и к шестидесятилетию со дня рождения (1927. № 33).
О теплых отношениях с Зайцевыми свидетельствует и переписка. Бальмонт часто жил вне Парижа, уединяясь где-нибудь на берегу Океана, в Бретани или других местах, откуда писал Зайцевым. В Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (РГБ) хранятся восемь писем Бальмонта Борису Зайцеву, одно письмо Зайцева ему, пять писем поэта Вере Алексеевне Зайцевой, жене писателя, а также переписка В. А. Зайцевой и Е. К. Цветковской. Весь этот эпистолярий охватывает 1925–1940 годы, что говорит о постоянном общении двух семейств. Бальмонт относился к Зайцеву как к другу и нередко начинал письмо словами «Дорогой Боря». В письмах содержатся факты и сведения личного и семейного свойства, есть обращения к Зайцеву как редактору «Перезвонов», затрагиваются вопросы, имеющие отношение к литературе. Так, в декабрьском письме 1926 года Бальмонт сообщает, что посылает Зайцеву свой «первый дар» — речь идет о его статье «Легкозвучный стебель», где поэт в свойственной ему лирико-импрессионистической манере высоко оценивает творчество Бориса Зайцева.
Круг общения Бальмонта в первые четыре года эмиграции был необычайно широк. Он встречался с Георгием Гребенщиковым, автором романа о Сибири «Чураевы» (находя в нем художника, близкого Куприну), с Надеждой Тэффи, Иваном Шмелевым, молодыми поэтами Георгием Ивановым, Измаилом Жибером (сыном Мирры Лохвицкой), Александром Кусиковым (который сопровождал в зарубежной поездке С. Есенина
Часто виделся Бальмонт и с другими людьми искусства. В первую очередь это Сергей Прокофьев, о котором не раз говорилось, а также учитель Прокофьева композитор Николай Черепнин, автор музыки к бальмонтовским «Фейным сказкам». Встречался поэт с композитором Александром Гречаниновым, дирижером Сергеем Кусевицким (пока он не уехал в Америку), с художниками Львом Бакстом, Константином Коровиным, Натальей Гончаровой и ее мужем Михаилом Ларионовым, а также со многими другими.
Большой радостью для русских эмигрантов стала встреча с Московским Художественным театром в декабре 1922 года и Камерным театром в марте 1923 года. На приеме артистов Художественного театра Бальмонт произнес речь, в которой, как он писал Дагмар Шаховской, «говорил о том, что мы не можем вызывать в памяти художественников, не вспоминая собственную юность. И о том, что Станиславский — воля, которая умеет достигать». Свои чувства поэт выразил в стихотворении «К. Станиславскому», написанному тогда же. Во время гастролей Камерного театра он посещал его спектакли с трепетным чувством, так как рождение этого театра было, как помним, связано с переведенной им пьесой Калидасы «Сакунтала», а в репертуаре гастролей значилась «Саломея» Уайльда в переводе Бальмонта и Екатерины Алексеевны. «Шла „Суламифь“, — делится впечатлениями Бальмонт в письме, — и я еще под очарованием зрелища. Хороша была Коонен, хороша вся постановка». Во время чествования Александра Таирова он выступил с речью, в которой выделил роль режиссера в создании поэтического театра.
Бальмонт в эмиграции чувствовал себя полпредом и пропагандистом русской культуры, о чем говорят его многочисленные статьи в газетах и журналах. Обращаясь к молодым читателям, поэтам, он напоминал о роли в русской жизни Толстого и Достоевского, Тургенева и Аксакова, Тютчева и Фета, Лермонтова и Баратынского, других писателей и поэтов. Исключительное место в сознании Бальмонта занял Пушкин. На этом следует остановиться подробнее.
Пушкин в дооктябрьский период находился на периферии поэтических интересов Бальмонта. Великий поэт, конечно, не был ему безразличен, жил в нем «подспудно», что иногда интуитивно отражалось в его творчестве.
Кардинальное переосмысление Пушкина происходило у Бальмонта в период Октябрьской революции и особенно в последующие годы эмиграции. В брошюре «Революционер я или нет?» он утверждал, что истинную революционность Пушкина следует видеть не в его дружбе с декабристами и политических стихотворениях, а во всем пафосе его творчества, зовущего к гармонии и свободе личности. В дальнейшем осмыслении Пушкина на первый план выходит воплощение национальной темы — Россия, ее судьба, история, язык, культура. Эта тема стала ведущей у Бальмонта. В ее свете он уясняет и значение Пушкина, который становится для поэта олицетворением Родины. В статье «О поэзии Фета» Бальмонт писал: «Пушкин стал моей настоящей и уже навсегдашней безмерной любовью и преклонением сердца, лишь когда я потерял Россию. То есть с 20-х годов этого столетия. Здесь, в подневольном Париже <…> в Бретани <…> когда лишен вольности и самого заветного и самого любимого <…> я, кажется, впервые увидел Пушкина во всем его величии, детско-юношеское увлечение им вернулось, обостренное и углубленное таким преклонением и такой любовью, что чувствую и говорю без колебания: Пушкин — самый русский и самый не только гениальный, но и божественный русский поэт. Столько России и столько русского, сколько запечатлелось в каждом поступке Пушкина, в каждом его восклицании, душевном движении, в каждом песнопении, столько целостно-русского не найдешь ни у одного русского писателя, будь то поэт или прозаик».
Начиная с романа «Под новым серпом» и сонета «Пушкин», опубликованного в газете «Последние новости» 1 февраля 1922 года, имя Пушкина постоянно возникает в его прозе и стихах — часто в виде цитат и эпиграфов из пушкинских произведений или упоминаний. Назовем здесь очерки «Ветер», «Страницы воспоминаний», «Весна» из пражской книги «Где мой дом», стихотворения «Мое — Ей», «Русский язык», «Москва», статьи «Звездный вестник», «Русский язык», этюд «Осень» и др. В статье «Русский язык» поэт относит Пушкина к «создателям самой чистой, первородной русской речи», к тем, «чей поэтический язык наиболее перед другими близок к народному говору, к народному словесному пути и напевной поводке». Более развернутые суждения Бальмонта о Пушкине содержатся в статье «Мысли о творчестве. Тургенев», где Бальмонт утверждает, что из всех русских писателей Пушкин и Тургенев «самые русские»: Пушкин глубже всех постиг стихию русского языка и судьбу России, а Тургенев лучше других усвоил «речевой разлив» русской речи, «основные черты нашего народа и прихотливый ход нашей истории».