Бальмонт
Шрифт:
Целиком посвящена Пушкину статья «О звуках сладких и молитвах». Как и другие статьи — это лирическая проза поэта. Он сразу же предупреждает читателя, что ему хочется «рассказать что-нибудь совершенно личное». Начиная со своего впечатления от стихов Пушкина, прочитанных матерью в детстве, он останавливается на постижении творчества великого поэта в годы юности и зрелую пору и подчеркивает, что «воспоминание» Пушкина ведет «к строгому взгляду внутрь себя, к очистительной беседе с самим собой». Заканчивается статья такими словами: «Юноша, носивший звучное имя — Лермонтов, хорошо сказал о крови Пушкина, что она — праведная, правильная, во всем верная, это горячая русская кровь, понимающая все…»
Эта статья была написана 29 мая 1924 года, накануне 125-летия со дня рождения Пушкина, и опубликована 8 июня 1924 года в газете «Дни». Все 12 страниц этого воскресного номера были посвящены юбилею великого поэта. Кроме статьи газета напечатала три стихотворения Бальмонта под общим названием «Пушкин» и его стихотворение 1922 года «Кому судьба».
Бальмонт в это время называл себя «пушкинистом», заново перечитывал поэта, писал о нем. 8 июня 1924 года он сообщал Дагмар Шаховской из Шателейона: «Я поглощен Пушкиным. В „Днях“ и „Последних новостях“ (№ 1265) и 12-го в Сорбонне буду, к сожалению, заочно, — с другими славить его имя…» В письме от 25 июля признавался ей: «Вчера и все эти дни пишу стихи. Сегодня еще не приходили. Может быть, все силы ушли на Пушкина. Вчера начал около полуночи читать „Дубровского“, да и не мог оторваться, читал до половины 4-го». И еще одно признание (25 августа): «Я читал вслух „Руслана и Людмилу“, обливался над Пушкиным слезами».
Кроме статьи и трех стихотворений под заглавием «Пушкин» Бальмонт сочинил к юбилею и опубликовал еще четыре стихотворения на пушкинскую тему: «Огнепламенный» (Последние новости. 1924. 8 июня), «Русский язык», «Заветная рифма», «Отчего» (Современные записки. 1924. № 32).
С этого года русская эмиграция ежегодно стала отмечать 6 июня день рождения Пушкина как День русской культуры. Праздник не только утолял у русских изгнанников ностальгическую тоску по родине, но и напоминал о славе и величии России, укреплял веру в ее будущее.
1924 год для Бальмонта был памятен и тем, что в пражском издательстве «Пламя» благодаря содействию Е. А. Ляцкого (он приезжал в Париж в сентябре 1923 года и неоднократно встречался с поэтом) вышли две его книги: не раз уже упоминавшийся сборник очерков «Где мой дом» и стихотворный сборник «Мое — Ей. Россия».
Содержание книги «Где мой дом», насыщенное переживаниями и раздумьями личного свойства, поднимается до широкого обобщения судьбы русского человека, ставшего бесприютным бродягой-эмигрантом, ищущим ответы на коренные вопросы: где правда, как жить? Пестрая в жанровом отношении — статьи, очерки, эссе, мемуары, подборка цитат «Мысли Словацкого» — книга объединена личностью ее автора, большого художника слова. Доминирующий образ книги — Россия как Дом, греющий душу изгнанника, человека «без русла». В статье, так и названной — «Без русла», Бальмонт говорит о России языком поэта, утверждает веру в ее историческое предназначение: «Россия всегда есть Россия, независимо от того, какое в ней правительство, независимо от того, что в ней делается и какое историческое бедствие или заблуждение получили на время верх и неограниченное господство. <…> Я полон беспредельной любви к миру и к моей матери, которая называется Россия. Там, в родных местах, так же, как в моем детстве и в юности, цветут купавы и шуршат камыши… <…> Там везде говорят по-русски, это язык моего отца и моей матери, это язык моей няни, моего детства, моей первой любви…»
Рассыпанные по очерковой книге приметы, образы родины обретают вторую жизнь в лирических стихах сборника «Мое — Ей» с подзаголовком «Россия», первоначально называвшегося «Видение родного». Эти книги дополняют одна другую и тесно связаны общим для них сквозным чувством одиночества, покинутости, ненужности. «Мне душно от того воздуха, которым дышат изгнанники, — писал Бальмонт. — …Мне душно и от воздуха летнего Парижа, где я никому не нужен».
Книга «Мое — Ей. Россия» была встречена эмигрантской критикой довольно сдержанно, потому, видимо, что не оправдала надежд на новые «кинжальные слова» Бальмонта, заявленные в «Мареве». Юрий Айхенвальд (под псевдонимом Б. Каменецкий) писал, что вошедшие в «Мое — Ей» стихотворения «ни внешне, ни внутренне, ни своим звучанием, ни своим содержанием» «к прежнему Бальмонту ничего не прибавляют» (Руль. 1924. 5 ноября). Более благосклонная к поэту Вера Лурье, утверждая, что в новом сборнике «перед нами снова прежний Бальмонт», отмечала: «Он видит Россию вне политики, вражды и усобиц, даже больше — вне людей» (Дни. 1925. 15 марта).
В письме редактору «Последних новостей» П. Н. Милюкову от 10 декабря 1923 года Бальмонт так писал о своем стихотворении «Россия»: «Стихи мои — восхваление того вечного лика России, который у нас был еще при Ольге и Святославе и много ранее».
Посвящая сборник России, Бальмонт сознательно декларировал в нем и преданность своим творческим принципам. Недаром книга открывалась стихотворением «Моя твердыня», в котором поэт утверждал незыблемость прославившего его в начале века призыва «Будем как Солнце»:
Вседневность Солнца — моя твердыня. Настанет утро — оно взойдет. Так было древле. Так будет ныне. И тьме, и свету сужден черед.Если в первой эмигрантской книге поэта символом бескрайнего пространства России было «марево» («Мутное марево, чертово варево, / Кухня бесовская в топи болот»), то теперь она видится ему просветленной везде и во всем:
В мгновенной прорези зарниц, В крыле перелетевшей птицы, В чуть слышном шелесте страницы, В немом лице, склоненном ниц, В глазке лазурном незабудки, В веселом всклике ямщика, Когда качель саней легка На свеже-белом первопутке. В мерцанье восковой свечи, Зажженной трепетной рукою, В простых словах «Христос с тобою», Струящих кроткие лучи… …………………………… В лесах, где папортник, взвив Свой веер, манит к тайне клада, — Она одна, другой не надо, Лишь ей, жар-птицей, дух мой жив. И все пройдя пути морские, И все земные царства дней, Я слова не найду нежней, Чем имя звучное: Россия.Символами России вновь становятся привычные образы жар-птицы, «града подводного Китежа», к ним добавляется еще один, очень важный — «старинный крепкий стих»:
Приветствую тебя, старинный крепкий стих, Не мною созданный, но мною расцвечённый, Весь переплавленный огнем души влюбленной, Обрызганный росой и пеной волн морских. ……………………………………… Ты полон прихотей лесного аромата, Весенних щебетов и сговора зарниц. Мной пересозданный, ты весь из крыльев птиц. И рифма, завязь грез, в тебе рукой не смята. От Фета к Пушкину сверкни путем возврата И брызни в даль времен дорогой огневиц.В статье «Воля России» Бальмонт утверждал: «Носители воли каждой страны… суть ея поэты и писатели». Недаром в стихотворении, давшем название всей книге, он ставит рядом имена двух самых дорогих для него русских поэтов: «От Фета к Пушкину…»
На лето и осень Бальмонт всегда стремился уехать из Парижа к Океану. В 1924 году уже в апреле он отправился в Шателейон, где сохранились развалины старинного замка, окутанного легендами и историческими преданиями. Их отзвуки слышатся в стихотворении, озаглавленном «Шателейон». Бальмонт пробыл там семь месяцев. Все это время он активно переписывался с Дагмар Шаховской и в письмах откровенно рассказывал о своей личной жизни, о конфликтах в семье (которую, напомним, в эмиграции составляли Елена Цветковская, дочь Мирра и Анна Николаевна Иванова, или Нюша — племянница Екатерины Алексеевны Андреевой-Бальмонт). Большинство страниц бальмонтовских писем посвящено любви к Дагмар и драматической ситуации выбора, в которой он оказался.
О Дагмар Шаховской Бальмонт отзывался как о «сильном, прекрасном существе, способном на величайшее самопожертвование и душевную высоту». В другом случае он признавался: «Мне она очень дорога, у нее редкое сердце и удивительная самостоятельность нрава и сила воли. У нее есть что-то общее с Катей». Чувства к ней он не скрывал от Елены. Поэт часто встречался с Дагмар, когда она приехала во Францию и жила то в Париже, то в городах неподалеку.
В образовавшемся «треугольнике» Елена очутилась в положении, в котором когда-то из-за нее находилась Екатерина Алексеевна. Бальмонт, став узлом образовавшегося сплетения, уверял, что, полюбив, не может разлюбить, — такова его натура. Дагмар он писал: «Если я, полюбив Елену, не разлюбил Катю и, полюбив Нюшу, не разлюбил ни Елену, ни Катю, и, полюбив тебя, не разлюбил ни ту, ни другую, ни третью, в этом безумная трудность, а вовсе не слабость. Поверь. Не сила, а слабость — разрывать узлы, которые держат, хотя и мучают, разрывать, убивая. Этого я не могу по чувству и по убеждению…» Занятая Бальмонтом позиция не могла не драматизировать чувства двух любимых и любящих его женщин. Разумеется, и сам Бальмонт не без терзаний и мучительных переживаний оставался в этой раздвоенности…