Баловни судьбы
Шрифт:
Не так уж глупо он говорит, думал Ханс. Интересно, кто такой этот парень?
Стефан с любопытством слушал, гадая, к чему он клонит.
— Но вот вы собираетесь организовать охрану... А кто они, те, от которых вы собираетесь обороняться, извините меня? Дети, живущие здесь же, — не ваши собственные дети, потому что ваши ни на кого не нападают, никого не грабят и ничего не крадут... Но дети ваших соседей. Их вы будете бить и им мстить. По-моему, это жестоко. Но бывает еще худшая жестокость — это жестокость многих родителей по отношению
Стюре очень хотелось заткнуть парню рот, но что-то его удержало. Ведь то, что он говорил, было все-таки интересно, даже если немножко путано.
— Как родители и общество обращаются с детьми? Я думал об этом, у меня у самого дети... и я... ну, да это другой разговор... Но возьмите ясли и нянек... Мои дочки днем у бабушки... Я не хочу, чтобы они находились в каком-нибудь городском детском учреждении, пока я на работе... И моей жене это не нравится. А сколько таких, что отправляют своих детей прочь без всякой необходимости. Вместо того чтобы самим ими заняться, обеспечить им любовь и заботу. Я считаю, по отношению к детям жестоко... не общаться с ними.
Он развел руками.
— А школа... Что в ней хорошего. У меня есть знакомые, у них дети школьного возраста, так они говорят, что их детям в школе плохо... что школа — это та же колбасная фабрика, их там начиняют знаниями, как сосиски фаршем. Детям не дают возможности быть самими собой... Их не учат тому, к чему у них есть склонность. А потом мальчиков заставляют идти в армию. Кто поверит, что нам, черт побери, понадобится пехота, или артиллерия, или еще что в этом роде, если грянет война. Пойдем с автоматами против атомной бомбы? А те, кто не хочет учиться убивать, попадут в тюрьму, там их насильно заставят этому учиться... Или вот безработица...
Он поскреб в затылке.
— Тот, кто всегда имел работу, должен быть благодарен. Но как сегодняшние дети могут найти свое место в обществе, если им не дают такой возможности? Если они не могут получить работу и чувствовать себя полезными! Биржа труда и пособия проблемы не решают. Работы нет! Поэтому столько молодых людей становятся преступниками, так я считаю. Они крадут деньги на пиво и наркотики, потому что им плохо.
— Можно вопрос? — спросил Ханс. — Кто ты и что тебе нужно?
— Да я только хотел сказать, что вы делаете ошибку, объединяясь в эту самооборону. Родители и общество должны стать другими. Вам надо попытаться что-то сделать, чтобы общество... Слишком мало... любви...
— А ты вообще-то живешь здесь? — спросил вдруг Стен.
— Нет, не живу. Я только зашел посмотреть... увидел объявление об этом собрании и решил, что стоит послушать.
— Это собрание не для широких кругов общественности, даже если полиция считает его таковым. Поэтому будь добр, чеши отсюда.
— Сейчас уйду. Я только хотел сказать...
— Кончай, — оборвал его Ханс. — Уберешься ты, наконец? С какой стати ты здесь разоряешься?
— Меня зовут Эрик Асп.
— Ну и что?
—
Эрик Асп повернулся и пошел к двери.
Никто не нашелся что сказать. Все смотрели ему вслед.
Дверь захлопнулась, а в зале все еще стояла тишина.
Потом пятеро поднялись и вышли. Еще двое поглядели друг на друга и тоже ушли. Один пробормотал что-то насчет телевизора, другой сказал, что его ждет жена. В конце концов остались только Ханс, Стен и Стюре. И полицейские. И Борг.
— Ну, я пошел, — сказал Валентин.
И полицейские удалились сомкнутым строем.
— Подождите! — крикнул Ханс. — Я хочу... Мы могли бы обсудить это дело...
— Пожалуйста, — сказал Фриц Стур. — Завтра, в полицейском управлении. Я буду на месте. Приходите. Там и поговорим. Мы так же, как и вы, заинтересованы в том, чтобы люди могли жить без страха и опасений. До свидания.
35
— Можешь высадить меня здесь... — сказал Ульф. — Я дойду...
— Зачем же, я подброшу тебя до дома...
— Я охотно прогуляюсь пешком...
— Дело твое.
Сикстен подрулил к тротуару и остановился. Ульф вылез из машины и, пригнувшись к окошку, сказал:
— Пока... Спасибо, что подбросил.
— Спокойной ночи. До завтра.
Ульф Маттиассон стоял и смотрел вслед машине, пока красные огоньки не исчезли вдали. Тогда он сунул руки в карманы и медленно побрел через Южную площадь.
Он шел, опустив голову, задумчиво глядя себе под ноги. Глубоко вдыхал вечерний воздух и все замедлял шаги.
Он посмотрел вправо, на молитвенный дом, и вздохнул.
Его томило какое-то зудящее беспокойство. Из-за вечной неудовлетворенности, из-за подавленной жажды свободы, из-за всей его жизненной ситуации.
Он направлялся домой, к Рут. Он и любил ее и ненавидел; какое чувство преобладало, он и сам не ведал.
Когда они поженились, он знал, что она из сектантов и что она никогда не изменит своей вере и своим убеждениям. Он этого и не требовал.
Но Рут начала обрабатывать и его. Заставила ходить на молитвенные собрания и уговорила креститься. Он подчинился. Ради нее. Ради них обоих. Но не по убеждению.
Он ничего не имел против бога. Но в вере не был ревнив. Если можно обрести бога, участвуя в молитвенных собраниях, что ж, пожалуйста. Он всегда считал, что бог приносит людям радость, жизнеутверждение, любовь к ближнему. Но встретил эгоизм, отрицание жизни и усыпляющий яд догм и доктрин.
И он как бы погрузился в летаргию. Стал покорной овцой в общем стаде. Он не испытывал ни экстаза, ни радости, ни воодушевления. Стал пассивным и равнодушным. Сделал свою жизнь образцом смирения. Жил словно взаперти, в душной, сонной атмосфере, среди одурманивающих песнопений.