Бальзак
Шрифт:
Позднее его судьба внушила Альфреду де Виньи замысел романа «Стелло». Но этот образ — если не проклятого поэта, то, по крайней мере, бедного и одарённого молодого человека, достоинств которого общество не признаёт, — во многом вышел из романов Бальзака, а там появился потому, что такой была его собственная жизнь.
Подобно тому как в романе «Луи Ламбер» Бальзак собрал свои воспоминания о Вандомском коллеже, «Шагреневая кожа», написанная в тот же период, содержит мотивы, отсылающие ко времени его жизни на улице Ледигьер. Рафаэль де Валантен, сирота без каких-либо средств, в стремлении достигнуть достойного положения рассчитывает только на свой философский гений. Квартал, в котором он поселился, не тот, где жил молодой Бальзак, но его комната — это первая комната Бальзака: «Не было на свете ничего более безобразного, чем эта мансарда со стенами грязно-жёлтого
В 20 лет Бальзак был плотным, коренастым юношей с густой тёмной шевелюрой, красивыми чёрными и, как говорили, лучистыми глазами. Замкнутый вандомский подросток превратился в робкого молодого человека, по крайней мере, если верить Лоре Сюрвиль. По её свидетельству, на одном из балов, куда они были приглашены, Оноре решил потанцевать, но упал, чем вызвал смех присутствующих. Не следует сгущать краски, но, вероятно, он считал себя некрасивым и не особенно в себе уверенным, будучи в то же время, разумеется, убеждённым (и здесь одно другого не исключает), что на самом-то деле он человек совершенно незаурядный. Послушаем, как его герой Рафаэль излагает свои юношеские амбиции:
«Я хотел отомстить обществу, я хотел овладеть душами всех женщин, подчинить себе все умы, видеть, как на меня устремляются все взгляды, когда лакей в дверях салона произносит моё имя… Уже в детские годы я стучал себя пальцем по лбу и говорил, как когда-то Андре Шенье: “Здесь есть кое-что!”». Сцена появления в салоне в высшей степени символична: в Париже эпохи романтизма, в этом городе — символе успеха, доступ в салоны был эквивалентом нынешнего появления на телеэкране. Бальзак сам позднее будет пытаться удивить Париж своим именем с частицей де,тростью с набалдашником, инкрустированным бирюзой, и экстравагантными нарядами.
«Здесь есть кое-что…» Это ещё надо было доказать. Можно себе представить первое утро Оноре в мансарде, где всё начиналось. Наверняка он составил план действий и режим работы. «По утрам я отправлялся за провизией на день, прибирал комнату. Я был одновременно и хозяином, и слугой, с невероятной гордостью я изображал из себя Диогена», — писал он.
В чём состояла его программа? Сначала — чтение. Уже давно он читал всё, что попадало под руку. Прошедшим летом во время отдыха в Лиль-Адане он из прочитанного составил «Философские заметки», а потом «Заметки о бессмертии души». На досуге он посещал библиотеку Арсенала, расположенную недалеко от улицы Ледигьер. Он читал труды по истории, философии, естественным наукам. Он хотел знать обо всём и всё осмыслить, прежде чем обогатить всемирную библиотеку великолепным творением, которое выйдет из-под его пера.
Отец положил ему срок два года. Сам же он считал, что пройдёт почти десять лет, прежде чем перед ним забрезжит успех.
В литературе тех лет главной фигурой был Шатобриан. Этот дворянин из Бретани, побывавший в Америке, переживший в годы Революции изгнание и нищету, поддерживавший с Наполеоном отношения, в которых восхищение уживалось с вызовом, при Реставрации рассчитывал на политическую карьеру дипломата, которая не принесла ему ожидаемой славы. К тому же он полагал, что его, надёжную опору трона и алтаря, не ценят по достоинству Людовик XVIII и его приближённые. Но его литературный авторитет был огромен. «Атала», «Рене», «Мученики» открыли новые горизонты чувствований. «Гений христианства», опубликованный в 1802 году, когда Первый консул намеревался привлечь на свою сторону католическую Францию, имел колоссальный успех. Революция недооценила древность, силу и укоренённость христианства во Франции. Несмотря на увлечения эпохи Просвещения и антирелигиозные меры Учредительного собрания и Конвента, огромное число французов оставались католиками. Мода на римские древности, которой была отмечена во Франции имперская эпоха, в 1820-е годы прошла, страна вновь осознала себя старой христианкой и заинтересовалась своим Средневековьем. В какой-то мере то была заслуга Шатобриана. Этот почитатель традиций смотрел далеко вперёд. Он знал мир, как, вероятно, никто другой в его время. Он был одним из первых великих путешественников-литераторов,
Широкая публика увлеклась не только экзотикой, но и историей — дисциплиной, которой политические потрясения придали новую актуальность, у неё возрастал интерес к иностранной литературе. В 1820-е годы французы с энтузиазмом читали лорда Байрона, Вальтера Скотта, Фенимора Купера, Гофмана. Немецкая литература стала особенно популярна после публикации книги госпожи де Сталь «О Германии» (1808—1810).
Эти культурные обмены не были новы: французов в XVI веке манила Испания, во времена Корнеля — Италия, при Вольтере — Англия. Но несомненно, что романтическая эпоха ускорила это движение к открытости внешнему миру. Впервые литература и искусство становились осознанно и явственно европейскими. Появлялись новые переводы Шекспира, Гёте, Данте, Леопарди, Мильтона…
Это явление принималось не всеми. Так, в 1822 году английская театральная труппа приехала в Париж играть Шекспира на английском языке, и это вызвало скандал. Газета «Конститюсьонель» возмущалась тем, что французской публике предлагают «иностранную продукцию». И это — в издании прогрессистского толка. Впрочем, не следует забывать, что в те времена прогрессивное тяготело к националистическому, Европа была монархическим интернационалом, пресловутым Священным союзом. Не забудем также, что Англия непочтительно обходилась с Наполеоном во время его пленения на острове Святой Елены, где он встретил свой конец в 1821 году.
Но такая реакция на явление иностранной культуры была скорее исключением, а преобладало всё же любопытство.
В сравнении с теми новыми художественными течениями, что появлялись в других странах, и новыми формами выражения, применявшимися зарубежными писателями, французская литература чувствовала себя отстающей. Когда-то такое не могло прийти в голову, скажем, Расину или Вольтеру. Понятно, что в течение прошедшей четверти века французам было не до поэзии. Произошёл реальный и ощутимый разрыв — о чём говорил позднее молодой Стендаль — между литературной традицией, прямо унаследованной от Великого столетия, и народом, неожиданно вписавшем в мировую историю грандиозную кровавую эпопею.
Не следует, однако, думать — как это делало поколение 1830-х годов, поколение Гюго, де Виньи и Дюма, — что французская литература целиком оставалась в склеротических формах и стилистике, унаследованных от старого режима. «На старый лексикон я надел красный колпак» — вот что в значительной мере составляло смысл эстетики Гюго и его единомышленников. Автор «Од и баллад», в ту пору ещё монархист, был весьма осторожен со стилевыми новациями. Но те авторы, что в 1815 или в 1820 году уже были вполне признаны, чувствовали необходимость эстетического обновления. Дюси в конце предшествующего столетия переводил Шекспира, явно упрощая оригинал, но тем самым показывал, что имеет право на существование и нечто отличное от традиции Расина. Драматурги Казимир Делавинь, Пиксерекур, Непомусен Лемерсье пытались отойти от бесконечного обращения к античным сюжетам, культивируя иные, ранее неизвестные разновидности исторической драмы и трагедии. Однако они в этом не преуспели. Первый из них остался в путах академизма, второй добился триумфа в жанре мелодрамы, сценически успешном, но в литературном отношении посредственном. Во всяком случае, росло понимание того, что поэтические каноны, заданные в эпоху Буало, равно как и тщательно отлаженное литературное обучение, уже недостаточны. Литературе требовалось новое дыхание.
Понемногу оно стало ощущаться. В 1820 году поэтический сборник «Размышления» сделал знаменитым его молодого автора Альфонса де Ламартина. Этого провинциального аристократа литературоведы записали в романтики, что оправдано основными темами его лирики: искренность, любовь к природе, упование на некий смутный абсолют. Но его поэтика синтаксическими инверсиями и стерильными эпитетами отзывалась XVIII веком. Два года спустя вышли первые стихи де Виньи, в которых автор пытался выразить себя суровым языком иной эпохи. В 1826 году вышел его «Сен-Map», первый французский исторический роман, вернее сказать, первый роман, в котором через конфликт между феодальным сепаратизмом и бюрократической монархией освещались вопросы исторического значения. Что касается опубликованного в 1823 году эссе Стендаля «Расин и Шекспир», то оно прошло почти незамеченным.