Банда из Лейпцига. История одного сопротивления
Шрифт:
С каждой фразой отец все ближе придвигался ко мне. Теперь он снова откинулся в кресле. Неведомый Харро за моей спиной бросил ему в лицо, что он действует только в своих собственных интересах, потому что ему будет стыдно, если его сын не получит места в университете. Настоящий Харро с трудом подыскивал слова, чтобы хоть что-то на это возразить.
– Но вам ведь прекрасно известно, что я передумал и больше не хочу никуда вступать! – ответил я. – Раньше хотел. Потому что все вступали. Теперь нет, с тех пор как… После истории с Паулем!
Имя отозвалось эхом, как будто комната превратилась в склеп.
– Харро, – голос мамы лег мне на плечо. –
– Должен – не должен, не знаю, – сказал я. – Так или иначе, не собираюсь. Мне это неинтересно.
– Глупости! – закричал отец, вскинув руки. – Слышать ничего не желаю!
У него не хватало терпения, особенно со мной.
– Заявление о вступлении уже заполнено, – бросил он напоследок и раскрыл газету, дав тем самым понять: разговор окончен.
Вопрос, таким образом, закрылся. Продолжать дискуссию было бессмысленно. Придется мне самому побеспокоиться о себе. Как я и без того уже давно делал.
Настало воскресенье, и я благополучно отодвинул в сторону этот разговор, засунув его в маленький ящичек в моей голове, поверх которого уже громоздился другой, гораздо более внушительный и доставлявший мне гораздо больше забот: в этом ящике обитали мои новые знакомые.
Благостный воскресный день залил Конневицкий перекресток спокойным светом. Нарядные платья и торжественные костюмы обрамляли улицы. Перед «Конневицким кинематографом» обнаружилась лишь горстка людей. Ни одного знакомого лица. Я поздоровался.
– А Генрих или Эдгар, они уже были сегодня здесь?
Мрачный тип затянулся сигаретой и выпустил в небо струю дыма.
– А кто это такой любопытный? – его хрипловатый голос напоминал шкрябанье двух листов наждачной бумаги друг о друга, а от его взгляда я чувствовал себя гнилой картофелиной, раздавленной башмаком.
– Харро, – ответил я. – Харро Егер. Я… Я был… Я уже бывал здесь несколько раз. Мы с Генрихом соседи.
Новая струя дыма была отправлена к небу, следом за нею поднялись уголки рта. У моего собеседника не было двух верхних резцов. Из-за этого он выглядел как обезвреженный вампир.
– Церковь, – сказал он. Это прозвучало как любезное предложение отправиться куда подальше.
Наша местная церковь была недалеко, точнее – просто за углом. Свое название – церковь Пауля Герхардта [9] – она получила совсем недавно. Высокие белые стены были обрамлены светло-красным порфиром, вулканической породой, которая часто используется в здешних краях. Притвор был украшен мозаикой. Мощная башня возносилась к облакам. Вокруг церкви был разбит небольшой парк.
9
Пауль Герхард (1607-1676) – известный лютеранский теолог и автор духовных стихов. Церковь в Конневице, возведенная в 1898-1900 гг. и носившая первоначально название Новая церковь Конневица, была переименована в 1934 г.
На ступеньках позади храма расположились, как ноты на нотном стане, те, кого я искал. Они встретили меня улыбками. Хильма и Эдгар кивнули мне в знак приветствия. Рядом с Генрихом сидела какая-то незнакомая девушка. На голубой ткани, прикрывавшей ее тело, порхали желтые и оранжевые листья. Кудри у нее были мелкими и светлыми, помада – алая, пудра на щеках – нежно-розовая. Она выглядела так, будто сошла
Взгляд девушки был неопределенным. Я не уловил в нем никаких признаков симпатии или неприязни. Хоть бы какое-нибудь легкое движение, как бывает, когда два человека встречаются впервые, – улыбка или еле заметные морщинки на лбу, – ничего. Единственное, что хоть как-то прочитывалось в ее взгляде, – мгновенная оценка, какую опытный экзаменатор дает очередному кандидату. И все же от этого взгляда трава у меня под ногами стала совсем уже мягкой.
– Это у вас воскресное местечко? – спросил я, ища, где бы мне расположиться на «нотном стане».
– Жозефинино местечко, – сказал Генрих и мотнул головой в сторону таинственной разноцветной девушки. – Но ты прав, мы тут по воскресеньям.
– Жозефина, – повторил я и представился: – Я Харро.
Мне показалось, будто я все же уловил в ее лице движение. Она кивнула.
– Я на неделе работаю, – сказала она. – Могу только по воскресеньям. А торчать там перед кинотеатрами неохота.
– Прятаться приходится, – вступила в разговор Хильма. – Родители. Постоянные клиенты. Слишком много публики.
– Постоянные клиенты? – переспросил я.
Жозефина вытащила из сумки пачку сигарет с надписью Eckstein на упаковке. Я выпучил глаза. Ни разу в жизни я не встречал курящих девушек. Тем более на улице.
– Да, постоянные клиенты, – повторила она. Дым от сигареты расползался по рукавам ее платья. – «Торговая компания Рейхардт и Ко», слышал?
– Колониальные товары на Борнаишерштрассе? Конечно. Знаю. Кто ж не знает.
Жозефина снова кивнула.
– Принадлежит моему отцу.
– Шикарное заведение! Лучшая шоколадная лавка во всем Конневице!
Жозефина улыбнулась, для улыбки в ответ на комплимент – слишком сдержанно.
– Знаю, – сказала она. – Мой папенька. Крупный предприниматель.
Она потушила сигарету о ступеньку, не докурив ее до конца. Я вопрошающе смотрел на Жозефину, но и так было понятно, что отношения у нее с отцом плохие. Ясное дело, иначе она бы не пряталась тут.
– Она потом тебе все объяснит, – сказала Хильма, заметив мой взгляд, и усмехнулась. – По крайней мере, если ты решишь присоединиться к нам.
Я только об этом и мечтал.
Остаток дня пролетел незаметно. Черный ящик, патефон Decca, принадлежавший старшему брату Хильмы, крутил нам музыку на каменных ступеньках до самой ночи. Десятки раз мы прослушали попеременно Goody Goody [10] и Sometimes I’m Happy [11] Бенни Гудмена [12] . И все курили. Я тоже. У Eckstein был омерзительный, но потрясающий вкус. Я был счастлив.
10
Прикидывающийся паинькой (англ.).
11
Иногда я счастлив (англ.).
12
Бенни Гудмен (1909-1986) – американский джазовый музыкант (выходец из России), которого называли королем свинга.