Банда потерпевших
Шрифт:
Он давал мне понять, что про 136-ю бригаду лучше молчать.
– Только призвали и сразу в спецназ? – насмешливо спросил Султан. – Каким языком владеешь?
– Английским, немного арабским, – ответил я.
Султан оскалился:
– Тогда и чеченский освоишь. Знаешь, что такое хазки? Говно молоденького поросенка. Вот ты будешь Хазки. Примешь нашу веру?
Один из подручных Султана, его младший брат, вытащил из-за пояса длинный тесак и многозначительно потрогал кончиком пальца лезвие. Потом сорвал с меня нательный крестик. Я чувствовал, как слабеют колени.
– Не в бороде честь,
«Духи» переглянулись. Удивились дерзости капитана. А я сразу понял: он на себя переключает их ненависть.
Я думал, Султан пристрелит капитана, а он только усмехнулся:
– Хочешь легкой смерти, кафир? Ваха, – Султан обратился к брату, – давай сюда скотовозку!
Ваха махнул кому-то рукой. Из-за скалы показалась старенькая санитарная «буханка». Движок тарахтел неровно и громко. «Духи» открыли заднюю дверцу, покидали вовнутрь тела спецназовцев.
– Ты откуда, хазки? – спросил меня Султан.
– Меня зовут Иван, – ответил я.
– Я уже сказал, как тебя теперь зовут, – нехорошо произнес Султан. – Я спрашиваю, откуда ты, из какого города, кто твои родители?
– Меня не выкупят, – сказал я, чтобы сразу внести ясность.
– У каждой семьи есть квартира, ее можно продать, – возразил Султан.
– У нас комната. Она нам не принадлежит.
– Москвич?
Я кивнул.
– Лимита, что ли?
Я снова кивнул.
«Буханка» перестала тарахтеть, мотор заглох. Султан недовольно посмотрел на водителя. Тот вышел из кабины, зло пнул колесо.
Я слышал по звуку мотора – все дело в клапанах. Сосед по двору работал на «буханке», показал, как это делается.
– Клапана отрегулируй, – сказал я водителю.
Тот смерил меня уничтожающим взглядом. Но Султана я зацепил. Кивком головы он велел мне заняться клапанами.
Я полез в мотор. Через полчаса «буханка» работала как часики.
Султан теперь смотрел на меня как-то иначе, помягче:
– Переводчик, автомеханик… А за скотиной ухаживать умеешь? Хе-хе-хе.
Я молчал.
Из капитана на другой день сделали «самовар». Собралось почти все население аула. Пришли даже дети и беременные женщины. Султан что-то сказал по-чеченски. Толпа загалдела, слышались какие-то призывы.
Ваха вколол капитану наркотик. Потом перетянул ему жгутом руки и ноги, и начал отсекать их топором. Не только взрослые, даже дети смотрели, не отрываясь. Никого не тошнило, никто не уходил. Наверное, те, кто мог бы не выдержать, вообще не пришли. А меня всего выворачивало, я не мог этого видеть, но Султан меня заставил. Я не понимал, зачем ему это надо. Я ещё не знал, что он – бывший школьный учитель. Он меня воспитывал на свой манер.
Пожилой чеченец, с дочерна загорелым лицом, по виду пастух, вызвался пристрелить капитана, Уже наставил на него старую берданку, но Султан не позволил.
– Пусть мучается, – сказал он по-русски.
– Надень на него форму, – приказал мне Ваха.
Я кое-как надел на тело капитана его форму. На то, что осталось от его тела…
В таком виде капитана выставили на горной дороге, по которой наши выдвигались на выручку к дагестанцам.
Потом в аул пришло известие, что федералы в отместку зашили какого-то
Хочу влюбиться… Влюбиться до крика, до боли. Только не до той боли, которая была… Так, чтобы останавливалось дыхание. Я так давно не любила.
Точнее, никогда. Любила только по воображению: артистов кино и эстрады.
Любовь, как я понимаю, такая же естественная потребность человека, как
дышать, пить и есть. Не дышать и не есть – это смерть. А не любить? Это тоже смертельно.
У меня сейчас в жизни, вроде, все нормально, но я – в постоянном ожидании катастрофы. Такое ощущение, будто иду под куполом цирка без страховки. А внутри – музыка из фильма «Челюсти»…
Я не по годам взрослая. Говорят, люди взрослеют очень быстро на войне. Я тоже, считай, побывала на войне. Но это – глубоко моё, этим я не делюсь даже с мамой.
Я стала ненавидеть мудрость, которая возникла во мне. Я устала по словам ифразам видеть, что будет дальше. Мне надоело понимать каждый ход человека.
Верните мне розовые очки, с ними так круто…
Я повесила его портрет на стену. Я нутром чую, что народ наш он не любит. И в этом я его отчасти понимаю – народ наш любить трудно. Но в этом случае правитель должен любить государство. Но он и государство не любит, вот в чем дело! В смысле, не умеет сделать так, чтобы государство было сильным. Он любит только себя, свою пьяную, вороватую власть. При нем мы ослабли дальше некуда. А он все пыжится, щеки надувает, величественный шарлатан. Вы понимаете, о ком я? Конечно, понимаете.
Собственно, что я хочу сказать. Это он виноват в том, что Ваня пропал.
Я бы поехала в Чечню, не задумываясь. Но я даже приблизительно не знаю, где может быть Ваня. Командование бригады отвечает, что пропал без вести. Если бы был жив, наверно, дал бы о себе знать. Но – ни письма, ни звонка.
Стараюсь не смотреть на себя в зеркало. Мне сорок четыре. А на вид – все пятьдесят. Давление – ниже некуда, еле ноги таскаю. Была гипертоником, стала гипотоником. Говорят, это еще хуже.
В комитете солдатских матерей сказали, что есть спецгруппы по розыску сотрудников МВД и военнослужащих, пропавших без вести. С невероятным трудом встретилась с одним таким розыскником. Знакомое лицо. Оказывается, работал в нашем районном УВД. Майор Пряхин Виктор Петрович.
Выслушал, вгляделся в фотографию, посочувствовал, записал все данные, обещал помочь, но как-то вяло, будто это у него гипотония. Предложила деньги, у меня лежит приличная сумма, хотела в Чехию съездить. Отказался, даже как бы обиделся. Не знаю даже, что и думать. В общем, появилась слабенькая надежда. А вдруг? А вдруг?