Банда потерпевших
Шрифт:
Кладу дело в сейф, закрываю, опечатываю. Судья снимает мантию. На ней дорогой деловой костюм. Он ей очень идет. Вообще, она еще молодая и довольно привлекательная женщина. Один недостаток – слишком жесткий взгляд. Она не замужем, разведена, но мужчины ее боятся.
Думаю, сказать или не сказать?
– Надежда Егоровна, Дудукин как-то странно тёрся…
– Я видела.
Ну, видела и хорошо. Мое дело предупредить, твоё – принимать меры. Я бы этого Дудукина на пушечный выстрел к суду не подпускала. Если подпустила, значит, кто-то за этого мастера машинного
– Ты в театр? – спрашивает Надежда Егоровна.
– В театр.
– Репетиция?
– Угу.
– Что ставите?
– «Бонни и Клайд».
– Надо же! Кого играешь?
– Я гример. Но сейчас Эльку подменяю. Она в Москве, поехала поступать.
– А ты чего не поехала? У тебя, по-моему, больше внешних данных.
– У меня данные, а у Эльки талант. Я на юрфак пойду, на заочное отделение. Буду, как вы, судьей.
– На юрфаке лучше учиться очно, – говорит Надежда Егоровна.
Это я сама знаю. Но где взять денег на очное обучение?
Выхожу из суда. У входа Дудукин, уже в гражданском, стоит возле своей новенькой «десятки».
– А я тебя поджидаю. Давай подвезу.
Тупые люди, как тупые ножи. Вроде, и вреда не причиняют, а бесят. Знаю, сейчас начнет приставать словами. Словоблуден до экстаза. Про таких говорят – суеплёт. Я не хочу, чтобы он трахал мне мозг. Я бы отказалась, но суд – на самой окраине города. А театр – в центре. Пешком идти минут двадцать. Ладно, мастер доения, прокачусь с тобой. А дальше – как в песне поется. «Но на большее ты не рассчитывай».
Я ехала и не знала, что жизнь переходит в режим «ездец»…
Дудукин начал меня прощупывать:
– Как думаешь, что решит судьиха? Посадит? Не посадит?
Дай, думаю, я тебя прощупаю:
– А ты бы что на её месте сделал?
– Не знаю даже. По-моему, жертвы зашли слишком далеко.
Я замерла, ушам не верю. Это у Дудукина не просто так слетело с языка.
– А ты знаешь, Клавуль, что каждая баба в глубине души хочет стать жертвой, только даже себе в этом не признается? – разглагольствует Дудукин. – И каждая провоцирует мужиков на насилие. Об этом даже в учебниках по психологии написано.
– А в каждом мужике сидит педофил, – добавляю я.
Дудукин хохочет:
– А что? Может, и так.
У меня вырывается:
– Какие же вы все уроды!
Дудукин спрашивает уже серьезно:
– Так что у судьихи на уме?
– Откуда я знаю?!
– Ну, она ж с тобой делится.
– Чтоб ты знал: судья никогда ни с кем не делится своими мыслями. А если делится, то это не судья.
Дудукин спрашивает с гадкой усмешкой:
– А ты бы что решила на её месте?
– Они бы у меня вышли тогда, когда бы у них всё висело.
Чувствую, что сорвалась. Не надо было этого говорить. Но слово не воробей. Не знаю, как бы дальше пошел разговор, если бы не звонок Эльки. Подруга звонила из поезда. Будет через час. Поступила в «Щуку». Но в репетиции поучаствует, чтобы Езопов не подумал, что зазналась.
Подкатываем к зданию театра. Иду в гримерную. На душе кошки скребут. Элька уедет. А мне что делать? Я бы тоже уехала. Устроилась бы в Москве на любую работу. А там бы и с учебой решился вопрос. Но мама… Как оставить ее одну?
Меня провожают в общаге домой. Это хороший повод выпить. К тому же никто не возвращается из дома без сумок с вареньями и соленьями. Меня будут ждать.
Все из разных городов, мы уже москвичи. Мы начинаем день с кофе, много курим, говорим матом, сидим на диетах, заводим новые знакомства, встречаемся без особой любви, не признаёмся себе в зависимостях, верим в жизнь после смерти и считаем, что того, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, нужно сойти с ума.
Все знают, что я малость с приветом, Так что и вы привыкайте. Но я иногда говорю очень дельные мысли. Запоминайте. Время никогда не научится ждать, слабость никогда не станет сильнее, смерть никогда не даст вам еще одного шанса, счастье никогда не будет постоянным, злость не будет добрее, а любовь – взаимной, слезы не станут сладкими, боль – приятной. А главное – люди никогда не станут другими.
А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась.
Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад
Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи.
Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр – в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер?
Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах.
– Ну, время начинать, где все?