Бандитская губерния
Шрифт:
— А что дальше? — спросил Песков, воспользовавшись паузой.
— Дальше события могли развиваться двумя путями, — ответил Иван Федорович. — Когда Калмыков уходит, уже не замеченный отставным унтером, который лег спать, Ефимка, продрожав от страха до пяти утра, все же решается поднять шум. Поэтому-то он и бежит сначала к Наталье-поденщице из флигеля, поскольку просто боится подниматься на второй этаж один или с кем-то из постояльцев дома, вдруг кто-либо из них мог что-нибудь видеть или слышать. А возможно, это Калмыков велел ему дожидаться утра и обнаружить запах дыма не ранее пяти часов, дабы Кокошина сгорела до угольев, и не имелось бы никакой надежды, что она каким-то образом останется жива. И Ефимка вынужден послушаться своего дядьку,
— А вторая? — спросил Песков.
— А вторая версия такова… Наш дворник просто представляется придурковатым и тупым. На самом же деле он очень умен и хитер. Вызнав однажды, что старуха Кокошина богата и держит свои сбережения в сундуке, он задумывает убить ее и ограбить. Но убить так, чтобы это показалось окружающим либо несчастным случаем, либо самоубийством, пусть и довольно странным. Постепенно в его голове вырисовывается план. Но ему нужен помощник, который бы исполнял его приказания, был, так сказать, на подхвате, а после содеянного преступления вынес бы все награбленное и до поры припрятал бы у себя. Ведь спрятать награбленное самому Ефимке негде: его каморку в любое время могут обыскать и найти и ценные бумаги, и деньги, и часы. И он идет к своему дальнему родственнику, дядьке Ивану Калмыкову. За водкой и угощением он сообщает Калмыкову свой план, уверяет его, что им все продумано, риску никакого, и рисует перед отставным солдатом, промышляющим случайными заработками, перспективы дальнейшей безбедной жизни. Калмыков, отуманенный водкой, соглашается. В обговоренный день он заявляется во двор дома Кокошиной, проходит через черный ход на кухню, где его с бутылкой керосина уже поджидает Ефимка. Ефимка стучится в квартиру Кокошиной, и та ему открывает. Она удивлена столь поздним визитом Ефимки, но не гонит его. Он входит в прихожую. За ним, как было условлено, входит Калмыков и закрывает входную дверь. Марья Степановна не знает этого человека и удивленно спрашивает:
«В чем дело? Кого ты привел?»
Но Ефимка не дает ей позвать на помощь: он душит ее, и старушка теряет сознание. А может, душит ее Калмыков, это уже не суть важно. Ефимка проходит в покои Кокошиной, заходит за ширму, подходит к постели и вытаскивает из-под нее сундук. В это время Калмыков затаскивает старушку из прихожей в комнату и укладывает возле стола. Затем он обливает ее керосином, кладет столовую лампу и опорожненную бутылку из-под керосина на бок стола, создавая впечатление несчастного случая. Ефимка же тем временем берет ларец или шкатулку и выходит из-за ширмы. Кто из них бросил горящую спичку — не имеет значения, поскольку сделали они это вдвоем и по обоюдному сговору. Когда старушка запылала, они проделывают известную операцию с накладным запорным крючком, создавая видимость запора двери изнутри. Потом выходят из квартиры, захлопнув ее. Шкатулку Ефимка передает Калмыкову и велит ему идти домой. А сам, дождавшись пяти утра — обычного времени, когда он встает и принимается за свои дворницкие работы, — поднимает шум. Более того, когда Наталья-поденщица посылает его в участок, он нарочно идет в другую сторону, к будке городового, дабы выиграть время. Ведь у городового мало прав, и он, возможно, не решится взломать дверь до прихода околоточного. На этом Ефимка выиграет как минимум минут двадцать, а то и полчаса. Но городовой Еременко ломает обе двери и даже выбивает оконное стекло, дабы развеять дым. В это время Ефимка, наверняка не очень спеша, добирается до околоточного участка и вызывает надзирателя Петухова… Вот моя вторая версия, — закончил Иван Федорович и посмотрел на Пескова: — Что скажешь?
— Скажу, что эта версия тоже имеет право на жизнь, — улыбнувшись, ответил Виталий Викторович.
— Есть еще один момент, говорящий в пользу второй версии, — подумав, произнес Воловцов. — Калмыков был довольно неосторожен: заложил серебряные часы, купил себе пальто с барашковым воротником и высокие сапоги и похвалялся процентными бумагами перед проститутками. Это неумно, поэтому не подтверждает версию о том, что он главный
— Но как мы узнаем, какая версия правильная? — посмотрел на коллежского советника титулярный советник.
— Во-от, — протянул Иван Федорович. — В этом-то и весь вопрос. Я полагаю, надо начать с дворника. Мы про него уже много знаем, и это для него может явиться неожиданностью, к которой он не готов.
— Согласен, — кивнул Песков.
— Да, и еще, — посмотрел на него Воловцов. — Позволь, допрос Ефимки поведу я?
— Хорошо, — согласился Виталий Викторович, — веди. А присутствовать-то на допросе мне будет позволительно? — пошутил он.
— Будет, — вполне серьезно ответил другу московский следователь по наиважнейшим делам.
Глава 13
Как отставной солдат Иван Калмыков и дворник Ефимка друг друга на допросах топили, или Где же кроется истина?
Ефимка очень удивился, когда к нему в каморку пришли с обыском. Даже обиделся. Когда Песков заговорил с ним, буркнул что-то невразумительное в ответ и надулся. Как ребенок, ей-богу. Виталий Викторович посмотрел на Воловцова (Иван Федорович тоже был здесь и искоса наблюдал за дворником) и пожал плечами: ну, дескать, если Ефимка валяет дурака, то так ведет свою роль дворника, ущербного умом, что сам Иван Москвин из МХАТа ему бы позавидовал.
Когда двое полицейских из околотка на Ямской площади простукивали стены и пол, Ефимка непонимающе хлопал глазами: вот же, мол, взрослые люди, при государственном деле, а по стенам стучат и каблуками топают, будто дети малые.
Конечно, в комнатке Ефимки ничего обнаружено не было.
— Простите, а вам не любопытно узнать, что мы у вас искали? — спросил дворника Иван Федорович, когда обыск закончился.
— Небось и сами не знаете, чево, — ответил Ефимка, насупившись.
— Мы искали то, что могло связать вас с недавним преступлением в вашем доме, — произнес Воловцов, наблюдая за Ефимкой. Но тот никак не среагировал на сказанное и продолжал смотреть на происходящее непонимающим взором.
«Либо он перед нами искусно комедию ломает, либо мы — олухи Царя Небесного», — подумалось Воловцову. Ему вдруг показалось, что они с Песковым ищут черную кошку в темной комнате. Причем кошки в этой комнате давно нет, а скорее всего, никогда и не было…
— Ну, а теперь, Ефим Афанасьевич, давайте с вами побеседуем, — произнес он вслух, полный сомнений касательно дворника. Еще вчера Иван Федорович был почти уверен, что Ефимка не так прост, как хочет казаться, и что, возможно, он-то и есть главный заводчик убийства и ограбления Кокошиной, а Калмыков — просто подручный. Теперь же от вчерашней уверенности не оставалось и десятой доли. Состояние Воловцова было сродни состоянию лодочника, потерявшего весла, которого несло быстрым течением посередь реки, а впереди уже маячили острые пороги. И дабы не разбиться о них вдребезги, без всякой надежды уцелеть, надлежало как можно скорее прибиться к какому-либо берегу. Правому или левому — уже без разницы…
— Присаживайтесь, Ефим Афанасьевич, — дружелюбно сказал Воловцов, указывая на кушетку рядом с собой, и выдавил из себя улыбку. Получилась она у него настолько фальшивой, что Песков, сидевший на единственном имеющемся в каморке Ефимки стуле, помрачнел.
Ефимка опустился на кушетку и посмотрел на Ивана Федоровича. Во взгляде дворника мелькнула настороженность. Или это показалось?
— Ефим Афанасьевич, — решил начать издалека Воловцов. — Нас с Виталием Викторовичем мучает вопрос: как у вас, столь молодого человека, не имеющего жизненного опыта, получается так здорово… ладить с женщинами?
Дворник сморгнул, а потом его лицо стало расплываться в улыбке.
— Они меня лю-убят, — протянул он, глядя прямо в глаза Воловцова. — И я их люблю.
Ну, истинный дурачок! Ладно еще, слюну не пустил.
— Женщины любят мужчин за что-то, — глубокомысленно изрек Иван Федорович. — Ну, с Еленой Шилохвостовой понятно, она многих мужчин любит. Просто за то, что они — мужчины. Природа у нее такая. А вот та барышня, что иногда к вам приходит, она за что вас любит?
Ефимка надолго задумался, а потом изрек: