Бандиты. Ликвидация. Книга первая
Шрифт:
— Помогите! — донеслось до Курбанхаджимамедова. — Люди добрые, помогите, убивают!
— Руки вверх! — заорал поручик и выстрелил в воздух.
В деревне тотчас залаяли собаки, и от серой кучи-малы, которую видел впереди Курбанхаджимамедов, отпочковались три темные фигуры и бросились обратно в лес.
Через минуту поручик достиг места трагедии. В снегу валялась, распластавшись, какая-то дебелая баба, а над ней рыдала другая.
— Что случилось? — спросил поручик.
— Помогите! Надо в деревню, там фельдшер есть.
Поручик склонился над телом и увидел, что у дебелой бабы борода до пояса и длинные седые волосы и не длинная юбка скрывает ноги, а монашеская ряса.
— Это Антоний?
— Да! Помогите, пожалуйста!
Не
По пути женщина — судя по всему, не из простых крестьянок, речь была грамотная и даже интеллигентная — рассказала, что отец Антоний решил проводить ее до деревни, потому что тут озоруют мелкие бандиты. Через лес они прошли нормально, а вот на поле их будто поджидали. Сначала бандиты велели схимнику убираться, но он не послушал. Тогда они полезли драться, и отец Антоний показал, чего стоит. Да только не заметил, что у кого-то из бандитов нож был.
Курбанхаджимамедов вспомнил ту драку на озере Шала, в результате которой он располосовал Булатовича ножом, а сам получил пулю в шею. Какие-то неправильные монахи в России, вместо того чтобы после удара по одной подставить другую щеку, они норовят свернуть обидчику челюсть.
Как ни торопился Гурбангулы, а судьба монаха была уже решена. В темноте ни поручик, ни спутница Булатовича не разглядели, что кровь из схимника лилась ручьем. К фельдшеру отца Антония принесли уже обескровленным. Он открыл глаза, посмотрел на поручика и улыбнулся:
— Грб... Гурбангулы. Все-таки живой.
— Где реликвия? — спросил Курбанхаджимамедов как можно безразличнее, хотя больше всего ему хотелось выть.
— Которая? Я их, голубчик, с тех пор почти полтора десятка собрал. Грешен оказался, любопытен сверх всякой меры... — Отец Антоний закашлялся, и изо рта у него показалась розовая пена. — Передал я все географическому обществу, а они — в Эрмитаж. Так что все там. Прости, если мо...
Схимник кашлянул еще два раза и умер. На лице его застыла счастливая улыбка. Женщина тут же заплакала в голос, фельдшер перекрестился и пошел за старостой, а Курбанхаджимамедов продолжал стоять перед бывшим своим командиром, соперником и врагом, держа мертвеца за руку.
Итак, личная выгода опять уплыла из рук. Ни мести, ни артефакта, способного делать столько мраморных кирпичей или золотых монет, сколько пожелаешь. Только труп здорового мужика, которому и в голову не могло прийти, что монаху нельзя драться. Зачем он вообще ушел из мира, испортил жизнь и себе, и окружающим? Ведь смеяться потом будут, обзовут каким-нибудь гусаром-схимником. Гурбангулы вздохнул и сказал:
— Прощай, Александр Ксаверьевич.
Пора было ехать в Питер. В Эрмитаже ждали дела.
Часть вторая. Коварство и любовь
1920 год. Заложник
Выдержка из письма наркомпроса Р.С.Ф.С.Р. Луначарского с характеристиками на деятелей российской науки и искусства в Управление делами Совнаркома тов. Н. П. Горбунову.
«Академик Александр Бенуа — тончайший эстет, замечательный художник и очаровательнейший человек. Приветствовал Октябрьский переворот еще до Октября. Я познакомился с ним у Горького, и мы очень сошлись. После Октябрьского переворота я бывал у него на дому, он с величайшим интересом следил за первыми шагами нового режима. Он был один из первых крупных интеллигентов, сразу пошедших к нам на службу и работу. Однако постепенно он огорчался все больше: жизненные невзгоды, недовольство коммунистами, поставленными для контроля над всей музейной работой, вызывали в нем известное брюзжание, постепенно перешедшее даже в прямое недовольство. Думаю, что сейчас он другом Советской власти не является, тем не менее, он как директор самой важной части Эрмитажа (Средневековье и эпоха Возрождения) приносит нам огромные услуги. Вообще человек драгоценнейший, которого нужно всячески беречь. В сущности говоря, европеец типа Ромена Роллана, Анатоля Франса и других. Тов. Зиновьев и т. Лилина, кажется, в последнее время делают шаги к улучшению его положения, что, вероятно, разгладит морщины на его эстетическом челе».
На пыльном зеркале кто-то написал — «Александр Николаевич Бенуа, Служитель Апполона» — и даже не без таланта нарисовал его профиль. Александр Николаевич машинально исправил ошибку — «Аполлона». Что за чушь, кто это вообще озорничает?
— Ева Станиславовна! Ева!
Ева Станиславовна Ригель, расторопная девушка, достаточно грамотная, чтобы заниматься каталогизацией фондов Государственного Эрмитажа, тотчас прибежала на зов начальника. Пальцы Евы всегда в чернилах, правый висок, волосы и скула тоже были лиловыми — непослушный локон все время закрывал глаза.
— Что это?
Девушка посмотрела на зеркало и покраснела.
— Тонко же вы надо мной издеваетесь.
— Алексанниколаич, я не...
— Уберите это немедленно. И вообще — откуда вся эта пыль?! Нет, так совершенно невозможно работать, подам в отставку.
— Алексанниколаич...
— Немедленно!
И Бенуа пошел прочь, довольный, что Ева не видит его ликующей физиономии. Ведь это он, старый дурак, как-то с ней разоткровенничался: мол, я и художественный критик, я и журналист, я и «просто живописец», я и историк искусства... Если идти по линии тех разных дел, которые я возглавлял и коими заведовал, то я был и редактором двух весьма значительных художественных журналов, я был в течение трех лет и чем-то вроде содиректора Московского художественного театра, я был и полновластным постановщиком в Большом драматическом театре в Петербурге, и управляющий одним из самых значительных музеев в мире — Петербургским Эрмитажем и т. д. Все это, правда, относится к царству, подвластному Фебу — Аполлону, но не могу же я на карточке оставить: «Александр Бенуа, Служитель Аполлона».
А она, значит, запомнила, да еще и в задумчивости на пыльном зеркале запечатлела, хоть и с ошибкой... Ну не прелесть ли? Хотя симпатия молодой девушки не такой уж и повод ликовать. Впору рыдать и рвать остатки волос на голове. Потому что все, кроме Евы, Александра Николаевича угнетало и вызывало острое чувство досады.
Он родился не в свое время. Ему бы появиться на свет лет на пятьдесят, а лучше — на сто — раньше, вот тогда бы не приходилось заниматься такой прорвой работы, которая, по сути, никому не нужна. К власти пришло быдло, для которого искусство — это балаган, увеселительная прогулка. Да и к чему им это искусство, когда кругом война и голод? Сто лет назад, когда живы были титаны, когда служение Аполлону и впрямь что-то значило для образованного человека! Зачем объяснять матросу значение искусства эпохи Ренессанса? Почему он должен очевидные вещи проговаривать людям, которые ничего слаще репы не пробовали? Пусть правят бал эти футуристы и прочие. Да уж, господин товарищ Малевич им все доходчиво расскажет!
И самое досадное, что его считают другом новой власти и врагом свергнутой! Что за вздор?! Да, он сотрудничает со всеми этими Горькими, Луначарскими, Чуковскими, которые и сами-то недалеко ушли от нового гегемона. Воистину последние времена настали для искусства.
Александр Николаевич не зря сокрушался. Ненужность свою новой власти он начал чувствовать едва ли не с первых дней. Наивно полагавший, что искусство может облагородить самые черствые и заскорузлые сердца и умы, Бенуа с ужасом наблюдал хлынувшую мутную волну невежества, возведенного в принцип. Искусство стало прерогативой «буржуев», грабежи и вандализм захлестнули Россию. И что толку, что Александр Николаевич грудью встал за сохранение культуры? Да лучше бы он не мешал вывозить из страны эти бесценные предметы культуры, по крайней мере там, за рубежом, они принадлежали бы истинным ценителям.