Барчестерские башни
Шрифт:
— Я не сержусь на вашего брата, нисколько не сержусь. Но, надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы говорить о нем?
— Если вы сердитесь на Шарлотту, это еще хуже, потому что во всем Барчестере у вас нет более верного друга. Но позвала я вас действительно не для того, чтобы говорить о них. Пожалуйста, миссис Болд, пододвиньте свой стул поближе ко мне, чтобы я могла вас видеть. Так нелепо, что вы сидите далеко.
Элинор послушно пододвинула свой стул к кушетке.
— А теперь, миссис Болд, я скажу вам то, что вы, возможно, сочтете большой вольностью, но я убеждена, что поступаю правильно.
На это миссис Болд ничего не ответила и только почувствовала большое желание задрожать. Она знала, что синьора
— Вы ведь знакомы с мистером Эйрбином?
Миссис Болд отдала бы все на свете, чтобы не покраснеть. Но над своей кровью она была не властна и покраснела до корней волос, а синьора, усадившая ее так, чтобы свет падал ей на лицо, отлично это заметила.
— Да... я с ним знакома. То есть очень мало. Он друг доктора Грантли, а доктор Грантли — муж моей сестры.
— Ну, если вы знаете мистера Эйрбина, он, наверное, вам нравится. Я его знаю, и он мне очень нравится. Он должен нравиться всем, кто его знает.
Миссис Болд была не в силах что-либо ответить. Ее кровь металась по ее телу неизвестно как, неизвестно почему. Ей казалось, что стул под ней раскачивается, она чувствовала, что лицо ее горит, она задыхалась. Тем не менее, она продолжала сидеть неподвижно и ничего не отвечала.
— Как вы холодны со мной, миссис Болд,— повторила синьора.— А ведь я стараюсь помочь вам, насколько одна женщина может помочь другой.
Элинор вдруг подумала, что доброжелательность синьоры непритворна и, уж во всяком случае, повредить ей не может; а затем ей в голову пришла и другая почти не осознанная мысль — что мистер Эйрбин слишком драгоценен, чтобы его потерять. Она презирала синьору, но ведь ради победы можно было и поступится чем-то. Поступиться очень, очень немногим.
— Я не холодна с вами,— сказала она.— Но ваши вопросы так необычны.
— Тогда я задам вам еще более необычный вопрос. С этими словами Маделина Нерони приподнялась на локте и посмотрела своей собеседнице прямо в лицо.— Вы его любите? Всем сердцем, всей душой, всем существом? Я спрашиваю это потому, что он любит вас, обожает вас, думает только о вас — вот сейчас, когда пытается написать свою воскресную проповедь, Я бы все отдала за то, чтобы меня любил такой любовью такой человек, то есть если бы меня вообще можно было любить.
Миссис Болд вскочила и, онемев, смотрела на женщину, которая обращалась к ней с этой страстной речью. Когда синьора упомянула о своем несчастье, сердце Элинор смягчилось и она ласково коснулась лежавшей на столе руки. Синьора сжала ее пальцы и продолжала:
— Я сказала вам правду, и от вас зависит воспользоваться ей так, чтобы быть счастливой. Но не выдавайте меня. Он ничего не знает. Он не подозревает, что мне известны самые сокровенные тайны его сердца. В подобных вещах он наивен, как дитя. Он выдавал себя тысячами способов, так как не умеет притворяться — но он этого не знает. Теперь его тайна известна вам, и вы этим воспользуетесь, если послушаетесь моего совета.
Элинор едва заметно ответила на ее пожатие. — И помните,— говорила синьора,— он не похож на других мужчин. Не ждите, что он явится к вам с признаниями, клятвами и изящными подарками, чтобы пасть к вашим ногам и целовать шнурки ваших ботинок. Если вам нужно это, вы можете найти десятки таких поклонников, но его в их числе не будет.— Грудь Элинор едва не разорвалась от вздоха, но Маделина продолжала, словно ничего не замечая.— Для него “да” — это “да”, а “нет” — “нет”. Если женщина ему откажет, он примет этот отказ как окончательный и не повторит своего предложения, пусть даже его сердце разобьется. Помните это. А теперь, миссис Болд, я не стану вас больше удерживать у себя, так как вижу, в каком вы волнении. Я догадываюсь, как вы воспользуетесь тем, что я вам сказала. Если вы когда-нибудь войдете счастливой женой в его дом, мы будем далеко, но я хотела бы получить от вас тогда одну строчку — о том, что вы простили вину нашей семьи.
Элинор почти шепотом обещала сделать это, а потом без дальнейших слов вышла из комнаты, тихонько спустилась с лестницы и сама открыла себе дверь, никого не встретив.
Трудно было бы объяснить чувства, обуревавшие Элинор, пока она шла домой. Этот разговор совсем ее ошеломил. Ей было неприятно, что в ее сердечных тайнах копалась посторонняя женщина, которая ей не нравилась и не могла понравиться. Она чувствовала себя униженной тем, что человек, которого она любит (себе она могла в этом признаться), скрыл свою любовь от нее и выдал эту любовь другой. Многое ранило ее гордость. И все же под всем этим пряталась окрылявшая ее радость. Она попробовала было убедить себя, что синьора Нерони сказала неправду — и не смогла. Нет, это правда! Конечно, это правда! Она не может, не хочет и не станет в этом сомневаться!
И одному совету синьоры она твердо решила последовать! Если когда-нибудь мистер Эйрбин задаст ей тот вопрос, который подразумевала синьора, ее “да” будет прямым и честным “да”. Ведь все ее горести кончатся, если она сможет откровенно рассказать ему о них, положив голову на его плечо.
ГЛАВА XLVI
Прощальное свидание мистера Слоупа с синьорой
На следующее утро синьора предстала во всей своей славе. Она облеклась в самый ослепительный свой наряд и принимала многочисленных гостей. В это солнечное октябрьское утро в Барчестер съехалось немало окрестных джентльменов, и те из них, кто имел доступ в дом доктора Стэнхоупа, собрались в малой гостиной у кушетки синьоры. Шарлотта и миссис Стэнхоуп сидели в большой гостиной, и те из поклонников красавицы, кому не удалось устроиться возле нее, вынуждены были расточать свое благоухание ее матери и сестре.
Первым пришел и последним ушел мистер Эйрбин. Это был уже второй его визит к синьоре после их беседы в Уллаторне. Он явился сюда, сам не зная зачем, чтобы говорить, сам не зная о чем. Дело в том, что владевшие им чувства были ему внове и он не умел в них разобраться. Может показаться странным, что он зачастил к синьоре Нерони потому, что был влюблен в миссис Болд. Но это было так, и если мистер Эйрбин не понимал себя, то синьора прекрасно его понимала.
Она была с ним очень ласкова, настаивала, чтобы он остался подольше — и он остался подольше. Когда они здоровались, она выразительно пожала ему руку; она усадила его подле себя; она шептала ему милые пустячки. А ее взгляд? Ясный, сверкающий, полный то веселости, то грусти, и всегда неотразимый. Какой человек с живыми чувствами, с горячей кровью и с сердцем, не закованным в тройную броню опыта, мог бы устоять перед этим взглядом? Правда, красавица не собиралась наносить ему смертельной раны и просто хотела немного подышать фимиамом, прежде чем передать курильницу другой. Насколько охотно миссис Болд уступила бы ей и такую малость — это другой вопрос.
Затем явился мистер Слоуп. Теперь уже весь свет знал, что он — кандидат в настоятели и считается фаворитом. А потому мистер Слоуп ступал по земле очень гордо. Он придал себе вид внушительной важности, которая подобает настоятелю, почти не разговаривал с другими священниками и избегал епископа. И тощий маленький пребендарий, и дородный канцлер, и младшие каноники, и священники, ведавшие хором, да и весь хор — как они притихли, присмирели и приуныли, прочитав статью в “Юпитере” или хотя бы услышав о ней! Приближались дни, когда им уже не удастся уберечь соборную кафедру от нечестивца. Это будет его кафедра. Регент, хор и ведавшие им священники могли повесить свои арфы на ивы. О, позор и поношение! Их обитель лишалась былой своей славы!